Олег Егоров - Русский литературный дневник XIX века. История и теория жанра Страница 56

Поскольку в романе приводится лишь часть дневника Левицкого («за 1857 год»), причем часть, отражающая не «годы учения», а последующий этап духовного становления героя, жизненный план не дается систематически. О его наличии у героя мы узнаем из отдельных записей, упоминаний мимоходом, из общего контекста журнала. Отсутствие имплицитно выраженного плана в имеющейся части дневника говорит еще и о том, что Левицкий сделал для себя жизненный выбор и избрал поприще будущей деятельности – политическую публицистику. Это подтверждается пространными рассуждениями на тему революций 1830 и 1848 гг. и готовящейся крестьянской реформы (запись под 20 июня).

С жизненным планом тесно связана та часть дневников периода индивидуации, которая предназначалась для выписок и разборов книг. Она также осталась за пределами «дневника 1857 г.», но о ее наличии говорит сам автор, когда готовится писать статью для Волгина: «Пришедши домой, раздумывал несколько времени, о чем писать для пробы Волгину. Решил: воспользоваться хламом, который набирал в период своей охоты изучать развитие русской мысли <...>» (28.05).

В дневнике Левицкого нашли отражение жанровые тенденции, свойственные дневнику второй половины 1850-х годов. В первую очередь это касается композиции образа. Как известно, дневники Добролюбова чутко прореагировали на эти тенденции. Образ человека в них получает одностороннюю трактовку. Деструктивный принцип преобладает и в дневнике Левицкого. Мало того, Чернышевский перенес ряд образов из дневника Добролюбова в свой роман. В Петербургском дневнике Левицкий излагает университетскую «историю», связанную с именем одного из профессоров – некоего Степки, прототипом которого был Степан Исидорович Лебедев. Ему Добролюбов посвятил отдельную запись в «дневнике 1857 года», что хронологически совпадает с записями в дневнике Левицкого: «Степка ораторствовал обо мне часа два и доходил в своем неистовстве до откровеннейшего бесстыдства <...>» (27.05)[340].

Стилистически дневник Левицкого ближе дневникам Чернышевского 1848 – 1850 гг. В нем множество диалогов, особенно во второй, «деревенской» части. Записи построены как «мизансцены» «Дневника моих отношений с тою, которая теперь составляет мое счастье». Так же как и летописи Чернышевского, художественному дневнику свойственна детализация в передаче чувств, настроений, оттенков эмоций собеседников и других подробностей бесед главного героя с разными персонажами романа.

Подобно классическому дневнику Чернышевского, Левицкий строит свои записи наподобие драматического диалога с развернутыми ремарками. Иногда создается впечатление перегруженности записи, ее информативной избыточности, что отмечал сам Чернышевский в юношеском дневнике. Вместе с тем стремление к подробному описанию всех деталей разговора, оттенков речи собеседников сочетается с последовательным рационализмом.

Все перечисленные особенности художественного дневника Чернышевского подтверждают гипотезу о том, что в 1860-е годы классический дневник все активнее проникает в «большую» литературу.

б) дневники критического возраста и жизненных итогов

Вторую группу дневников, согласно функциональной классификации, составляют дневники, начатые во второй половине жизни. Они отличаются рядом признаков от юношеских и дневников других групп. Их жанровые закономерности нашли отражение и в художественном дневнике.

Ярким образцом дневника критического возраста в русской реалистической прозе является «Дневник Павлика Дольского» А.Н. Апухтина. Повесть создавалась поэтом в тот жизненный период, который соответствовал возрасту героя произведения. Поэтому можно предположить, что в дневнике-повести Апухтин отчасти выразил и свои собственные настроения и психологические изменения.

Герой начинает дневник с описания болезненных симптомов, проявившихся как на физиологическом, так и на нравственно-психологическом уровне. Его жалобы совпадают с психологической мотивацией первых дневниковых записей Е.И. Поповой и П.И. Чайковского. Деформация внутреннего мира, вызванная возрастными изменениями, приводит дневниковеда к мысли о необходимости разобраться в своем душевном состоянии: «Вчера я пережил очень странное впечатление. Мне уже с неделю нездоровится. <...> Этот докторский визит навел меня на грустные размышления. Как же это так? С тех пор как я себя помню себя, я всегда чувствовал себя молодым, и вдруг оказывается, что я старик!»[341].

Другая запись также имеет прямой аналог среди классических дневников: «Сейчас, роясь в своем письменном столе, я нашел старую, порыжевшую от времени тетрадь с заголовком: «Записки о моей жизни. Дрезден». Я начал писать эту тетрадь много лет назад, живя за границей, в самом тревожном настроении духа»[342]. П.И. Чайковский, как и герой Апухтина, впервые начал дневник задолго до критического возраста и вел его короткое время за границей. Главный же завел в возрасте, близком апухтинскому, в состоянии душевной депрессии. К сказанному можно добавить, что Чайковский и Апухтин были друзьями с молодости и родились и умерли в один и тот же год.

В художественном дневнике Апухтина и классическом Чайковского есть ряд смысловых совпадений, которые обусловлены общим для обоих душевным состоянием. Дневник Павлика Дольского: «Чтобы подводить итог прошлой жизни, прежде всего надо решить, какой я, собственно, человек: хороший или дурной <...>»[343] Дневник Чайковского: «Жизнь проходит, идет к концу, – а не до чего не додумался <...> Так ли я живу, справедливо ли поступаю?»[344].

Смысловые параллели можно провести не только между подлинными и вымышленными дневниками. Их немало и среди типологически близких художественных дневников. Ярким образчиком дневника жизненных итогов является «Дневник лишнего человека» И.С. Тургенева. Хотя возраст его героя не критический, как в повести Апухтина (тридцать лет), тем не менее Чулкатурин заводит дневник с единственной целью – подвести итог жизни. Уже начало дневника совпадает с апухтинским: «Доктор сейчас уехал от меня. Наконец добился я толку. Как он ни хитрил, а не мог не высказаться наконец»[345] (Ср. с дневником Павлика Дольского: «Вчера я решился пригласить доктора <...> Я попросил объяснения. – Видите ли, – начал он, запинаясь и ища выражений <...>»[346]).

Душевное состояние умирающего Чулкатурина близко состоянию Павлика Дольского, несмотря на разницу в возрасте в 15 – 18 лет. Поэтому жанровая структура дневников, их содержательные узлы во многом однотипны. Главным идейным мотивом обоих дневников является неудовлетворенность героев прожитой жизнью. Понятие «лишний человек» в устах Чулкатурина является синонимом «несчастного человека». Павлик Дольский говорит о себе: «Я был несчастлив много лет»[347]. Итогом их несчастливой жизни становится одиночество, которое оба испытывают на закате жизни и вследствие которого начинают вести дневники.

Вторым содержательным элементом двух дневников является их центральный сюжет – «главный и единственный роман» в их жизни. Он служит поворотным пунктом в судьбе героев и во многом определяет всю их дальнейшую судьбу. «Роман» является для обоих одновременно самым счастливым и самым мучительным воспоминанием. Остальной материал группируется вокруг «романа», образующего сюжетное ядро дневников.

Совпадения на уровне содержания имеют место и в деталях. Так, в дневнике Чулкатурина за больным героем ухаживает его старая няня Терентьевна: «Вчера я <...> большею частью лежал на постели и беседовал с Терентьевной»[348]. Павлик Дольский также коротает дни во время болезни в общении со старушкой няней: «Мое единственное развлечение – бесконечные разговоры с Пелагеей Ивановной <...>»[349].

Несмотря на разницу в финале двух дневников-повестей – смерть Чулкатурина и выздоровление Павлика Дольского, – обоих героев сближает общий идейный мотив, звучащий в заключительных записях их журналов – мотив любви к жизни и понимания ее как единственной человеческой ценности. Павлик Дольский: «Я знаю только одно, что люблю жизнь во всех ее проявлениях, люблю саму мысль, что я живу на свете»[350]; Чулкатурин: «Весна, весна идет! Я сижу под окном и гляжу через речку и поле. О природа! природа! Я так тебя люблю <...> Прощай, жизнь, прощай, сад, и вы, мои липы! <...> Живите, живые!»[351].

иоа дневника слизки своим жанровым содержанием: их основную часть составляют воспоминания авторов (Тургенев: «Э! расскажу-ка я самому себе всю свою жизнь»; Апухтин: «Я весь живу в прошедшем»). В истории классического дневника встречаются образцы, в которых содержательным ядром записей были воспоминания или современные события, рассматриваемые под углом зрения прошлого (дневники А.А. Олениной, А.П. Керн). Они охватывали тот временной интервал, в который укладывалось главное событие – любовная история или жизненная драма дневниковеда. Тургенев и Апухтин создали в художественных дневниках-повестях оригинальный жанр, в котором центральное событие жизни рассматривалось при подведении жизненного итога. Благодаря этому сюжетное действие приобретало особый драматизм, эстетически выглядело выразительнее. Таким образом, классический дневник давал художникам слова новый материал, открывал для них возможность более глубокого проникновения во внутренний мир человека, исследования его психологии средствами, имевшимися в распоряжении нехудожественного жанра.