Сергей Зенкин - Теория литературы. Проблемы и результаты Страница 6

Как уже сказано, в своем развитии история литературы постепенно отступает от собственно филологических задач, уделяя все меньше внимания языковому, словесному аспекту литературы. Реакцией на такое «обессловеснивание», а равно на растущую произвольность идеологических и биографических интерпретаций литературы, стало появление в XX столетии нового научного дискурса, который унаследовал многие идеи традиционной риторики и получил название теории литературы. Ее специфической чертой стал повышенный, часто критический интерес к вопросам языка. Современная теория литературы – не отвлеченная рефлексия, как философская эстетика XIX века, она опирается на позитивно-технические исследования языка. Их метод отличается от метода сравнительно-исторического языкознания; соответственно и современная теория литературы не отказывается вовсе от эволюционных моделей, но мыслит литературную эволюцию не по аналогии с развитием живого организма, а как процесс взаимодействия и преобразования функциональных систем. Кроме того, она широко использует не свойственные филологии XIX века синхронические модели, описывающие не эволюцию, а единовременное состояние литературы и культуры (см. § 37–40).

Источниками, поставщиками таких моделей послужили для нее структурная лингвистика и общая наука о знаках – семиотика. Эти две дисциплины заложили фундамент новой теории литературы; благодаря им художественную словесность стали рассматривать как подсистему общей системы языка, которая, в свою очередь, образует подсистему всей знаковой деятельности людей. Если классическая риторика описывала тексты главным образом в категориях стилей и фигур (см. § 26–27), то новейшая теория литературы, которую иногда характеризуют как неориторику, показывает, какую роль в формировании литературного смысла играют вторичные знаковые процессы (метаязык, коннотация), речевые акты (высказывание как действие – феномен, впервые описанный аналитической философией, но ныне широко исследуемый и за ее пределами), диалогическая речь (различные формы «чужого слова» и «непрямого говорения»). Она рассматривает художественное произведение как сложно закодированное высказывание, где с помощью слов создается новая действительность, активизируются неявные смыслы культуры, взаимодействуют различные ее субъекты и языки. Наука, занятая описанием таких языковых и метаязыковых процессов в художественной литературе, – уже не филология, не история литературы, не эстетика; тем более она не совпадает с философией или социологией.

Одним из первых, принципиально важным этапом становления этой новой дисциплины стала деятельность русской формальной школы в 1910–1920-х годах. В своих статьях и манифестах она декларировала задачу спецификации литературы, определение того качества литературы, которое отличает ее от всех дискурсов. Наука о литературе, согласно такой программе, не должна заниматься фактами психологии, истории, экономики и т. д.: разумеется, они упоминаются в текстах художественной литературы, как и во многих других текстах, но не образуют их специфического качества, исследовать их – дело других наук.

Такая спецификаторская установка русского формализма, в дальнейшем усвоенная и западной теорией литературы, позволила восстановить союз между наукой о литературе и наукой о языке. Возрождая на новой концептуальной основе методологическую программу классической филологии, теория литературы XX века попыталась вновь связать литературу и язык на уровне их общих глубинных структур. Выделив обобщенную структуру языка, можно далее изучать его бытовое, научное, философское, художественное применения – они мыслятся как частные подсистемы в системе общенационального языка. Одной из таких подсистем является и литература; в ней действуют все общие законы языка, но кроме того добавляются еще и специфически художественные законы и структуры, которые, однако, по своему характеру аналогичны языковым. Поэтому современная теория изучает литературу на тех же основаниях, с помощью тех же методов, понятий и схем, что и обычную нехудожественную речь.

В рамках теории литературы взаимодействуют и порой конфликтуют две несовпадающие традиции, каждая из которых восходит к старинным, гораздо более давним практикам работы со словом. Это поэтика и герменевтика. Иногда их различают как рассмотрение текста со стороны его производителя (писателя, поэта) или со стороны его потребителя (читателя, критика). Но их глубинные отношения еще богаче.

Термин «поэтика» восходит к одноименному сочинению Аристотеля, до сих пор широко используемому в теоретической рефлексии о литературе. На протяжении многих веков этот термин обозначал аналог риторики, от которой поэтика отличалась по предмету: она трактовала о стихотворной речи, а риторика – о прозаической. В отличие от риторики, этот род знания был слабо институционализирован в научно-образовательной системе (то есть мало преподавался) и в значительной степени поддерживался высказываниями самих поэтов об искусстве[19]. Новый расцвет поэтики в XX веке совпал с возникновением структурной лингвистики и реабилитацией риторики: все эти дисциплины занимаются объективным, «техническим» описанием словесных текстов. Сегодня граница между поэтикой и риторикой проходит не через различие поэзии и прозы, а через понятие литературности (художественности): поэтика сосредоточивается на изучении художественных текстов (поэтических, прозаических, смешанных), риторика же занимается разными видами нехудожественного дискурса (журналистского, политического, рекламного и т. д.). Но граница эта зыбкая, и, как уже сказано, теорию художественной речи могут называть «неориторикой».

Что касается герменевтики, то это не научная дисциплина, а скорее метод или искусство, подобно тому как искусством долгое время была филология: герменевтика – это искусство понимания, толкования текстов. Она нередко рассматривается как один из методов науки о литературы, хотя ее главными теоретиками были не филологи, а философы: Фридрих Шлейермахер, Мартин Хайдеггер, Ханс Георг Гадамер, Поль Рикёр. Восходя к древнейшим практикам библейской экзегезы, она изначально занималась текстами не художественными, а священными и законодательными; в этом она отличалась от «критики-1» по Старобинскому, которая применима только к текстам профанным, не-основополагающим и допускающим разные оценки. Герменевтическому изучению подлежат особо важные тексты, которые передаются из поколения в поколение; они требуют не просто сохранения и восстановления изначального смысла (это задача филологии, «критики-2»), но и новых истолкований («критики-3»). Например, религиозный или государственный законодатель, издавший когда-то закон, не мог предвидеть, в каких новых обстоятельствах этот закон будет работать, и рано или поздно возникает вопрос, как этот закон изменить, исправить или заново истолковать, для чего нужно лучше уяснить исходное намерение законодателя. Подобные задачи и решает герменевтика. Поскольку же в новоевропейской культуре в число важнейших текстов национальной и мировой традиции попадают классические художественные произведения, то герменевтический метод применяется и к ним.

Подробнее. Поэтика и герменевтика соотносимы с риторической и философской традициями исследования литературы. Так, Морис Бланшо, продолжая размышления Мартина Хайдеггера об искусстве, считал задачей «критики» (в его понимании – герменевтики) не контекстуализировать произведение в духе филологии, а, наоборот, извлекать его из всякого контекста, создавать вокруг него «доброкачественный вакуум», в котором «безмолвное и незримое литературное произведение как раз и обретает свое подлинное бытие»[20]. Современный германо-французский исследователь Михаэль Кольхауэр описал целую серию понятийных оппозиций, по которым различаются традиции изучения литературы, ориентирующиеся на поэтику (во Франции) или на герменевтику (в Германии): critique / Wissenschaft, traité / theorie, valeur / Wertung, commentaire / Deutung, enseignement / Literaturdidaktik и т. п.; смысловые различия между этими параллельными, казалось бы, терминами в двух национальных культурах соответствуют их преимущественной установке на опыт писателя или читателя (scriptor versus lector)[21].

Расхождение между поэтикой и герменевтикой как двумя разными способами изучать текст выявилось в методологической дискуссии, которая состоялась во франкоязычных странах в середине 1960-х годов, в героическую эпоху становления новой теории литературы. Среди ее участников были Жан Старобинский, Жерар Женетт, Ролан Барт.

В первоначальной версии (1967) уже упомянутой выше статьи Старобинского «Отношение критики» «критикой» фактически называлась именно герменевтика[22]. Автор рассуждал так: задача критика / герменевта – целостное постижение смысла, он должен понять произведение как тотальность. В его распоряжении имеются частные «техники», помогающие это делать: философия, лингвистика, поэтика, – которые находят в тексте свой собственный материал, дают ценные описания отдельных его элементов и структур, но не претендуют на целостное его понимание. Каждая из них вычленяет из текста лишь один свойственный ей аспект. Ни одна из них не может задать алгоритм для перехода от одного аспекта к другому, ни одна техника не умеет сама вывести нас к другой технике. Такое движение между ними регулируется уже не абстрактной методологической программой, а личностным, рискованным творчеством критика, которое Старобинский обозначает как критический путь. Критик уникальным, присущим только ему путем проходит через разные технически точные, но и технически безличные описания текста. Из них он составляет свое уникальное прочтение, которое уже не может быть вполне точным и всеобщим, будет принадлежать лично ему.