Владимир Алейников - Седая нить Страница 8

На зверевской, гибкой, пластичной, творческой, жизнетворной, широко раскрытой ладони, вздрагивая, лежала – дивная, словно живая, всем лёгким телом своим устремлённая в путь, вперёд, находящаяся в полёте, свободно и смело расправившая упругие сильные крылья, виталица в высях небесных, скиталица в далях таинственных и в глубях незримых отшельница, печальница о былом, провидица века грядущего, вещунья, звезда, собеседница созвездий и листьев, наследница ведических волхвований, питомица речи, наперсница избранников, имени вестница, загадка волшебная, – птица.

Зверев царственным плавным жестом протянул её, всю трепещущую от энергии созидательной, потрясённому всем увиденным, ошарашенному Сергею:

– Вот что такое время!

После чего всё так же сомнамбулически-странно, с полузакрытыми, вроде бы, но, вроде, и чуткими, зрячими, светящимися глазами, улёгся на пол, на место, на свою газету истёртую, и тут же, мгновенно, заснул.

Довлатов бережно, ласково держал на своей ладони созданную при нас, из ничего, похоже, чтобы ему стать всем, отныне и навсегда, непостижимым поистине творческим человеком, а может быть, и пришельцем из других каких-то миров, уж явно типом особенным, не таким, как многие, Зверевым, доверившуюся ему смиренно волшебную птицу.

Пальцы его заметно дрожали. Он волновался.

– Птица Времени! – тихо сказал, обращаясь ко мне, Довлатов.

– Да. По зверевской чёткой трактовке – получается именно так.

Довлатов шумно вздохнул и осторожно поставил зверевскую волшебную птицу на подоконник.

И тотчас же мы услыхали чей-то призывный стук в оконное стекло.

Маленькая пёстрая птичка, разглядевшая с улицы таинственную Птицу Времени, отделённая от неё тонкой, скользкой гранью стекла, отчаянно и отрешённо рвалась к ней, сюда, в квартиру, и колотила маленьким клювом в стекло, пытаясь пробиться к той, которая так поразила птичье воображение, но ничего у неё не выходило, – и, поняв наконец невозможность вторжения, и сближения недостижимого, и кружения вместе, на пару, в светлом небе, в порыве, в полёте, измученная борьбой, она пригорюнилась, нахохлилась, но вскоре, опомнившись будто, встрепенулась и улетела…

– Не судьба ей, – сказал Довлатов.

– Птичке?

– Птичке.

– Той, заоконной?

– Ну конечно.

И я взглянул за окно – и увидел там эту птичку. Она сидела на перилах балкона, рядышком с похожей на неё птичкой, вполне довольная, видимо, судьбой и напрочь забывшая об изваянной Зверевым пластилиновой Птице Времени, привлекавшей её недавно.

– Посмотри! – сказал я Сергею.

Он сказал, увидев:

– Ну, значит, у неё другая судьба!..

В небе за окном висела невзрачная хмарь.

На этом фоне покачивались то в одну сторону, то в другую, движимые порывами спорадически налетавшего ветра, почти оголённые вершины окрестных деревьев.

Дверь на балкон была слегка приоткрыта – и в комнату свободно проникал сырой, знобящий воздух столичной осени.

– Как бы не продуло Толю! – сказал я и встал. – Закрою, пожалуй, дверь. Форточка всё равно у нас открыта. Комната и так проветривается.

– Дверь – это лишнее, – согласился Довлатов.

Но вместо того, чтобы просто-напросто поплотнее закрыть дверь и покрепче, чтобы не проворачивалась обратно, прижать рукоятку, я вышел почему-то на балкон.

Механически скользнул взглядом по окаймлённой кустами и деревцами, ведущей к дому вдоль торца его и под прямым углом поворачивающей к моему подъезду, мокрой, с тускло поблёскивающими лужицами и плавающими в них жёлтыми листьями, неровной, с буграми и выбоинами, изборождённой извилистыми трещинами, асфальтовой дорожке.

И там, внизу, с высоты четвёртого этажа, разглядел я знакомую голову.

Русоволосая эта голова, не то увенчанная, не то заботливо прикрытая сползающим на лоб, до бровей, то ли нечёсаным чубом, то ли светлым крылом, покачивалась, как и вершины деревьев, из стороны в сторону, и, конечно, принадлежала, ошибки здесь не было, да быть не могло, по причине простейшей её непохожести на остальные, лишь одному-единственному во всей Москве человеку, своеобразному, так я выражусь, вот уже третий год всё покачивающему то влево, то вправо хмельной своей головой под напором нежданно свалившейся на неё и неудержимо разрастающейся богемной славы, и человеком этим был, разумеется, Веня Ерофеев.

Сверху я окликнул его:

– Здравствуй, Веня! Ты меня слышишь?

Голова внизу под балконом в тот же миг перестала качаться.

Веня поднял ко мне лицо.

И воззвал ко мне:

– Здравствуй, Володя!

– Здравствуй, здравствуй! – сказал я ему. – Что ты делаешь там, внизу?

Веня выкрикнул:

– Я заблудился!

– То есть как?

– Заблудился, и всё! Шёл к тебе – и вдруг заблудился. Растерялся. Что делать? Как быть? Как мне жить? У меня – похмелье!..

– Не страдай! Поднимайся ко мне.

– Но куда?

– На четвёртый этаж.

– А подъезд?

– За углом. Самый первый.

– А квартира?

– Дверь будет открыта.

– Мчусь к тебе!

– Я встречу тебя.

Веня побежал по дорожке, завернул за угол дома. Слышно было, как с грохотом захлопнулась за ним тяжёлая дверь подъезда.

И тут же взвилась вверх испуганная этим отчаянным грохотом стайка взъерошенных воробьёв.

Я вернулся в комнату и плотно закрыл за собой балконную дверь.

– Кто там? – спросил Довлатов.

– Ерофеев, – ответил я.

– Веничка?

– Ну конечно!

– Где же он?

– Да сейчас придёт.

Я вышел в маленькую прихожую и пошире открыл дверь квартиры.

И сейчас же в неё влетел Ерофеев.

Я сказал ему:

– Заходи!

– Как я рад! – запел Ерофеев.

Он шагнул торопливо в комнату.

И увидел – спящего Зверева.

А потом – увидел Довлатова.

– Здравствуй, Веня! – сказал Сергей.

– Это кто? – спросил меня Веня.

И ответил я:

– Это Сергей. Он из Питера. Помнишь? Довлатов.

– Ну конечно! – воскликнул Веня. – Что со мной? Как мог я забыть? Виновато во всём похмелье. Помню, помню. Здравствуй, Сергей!

Он пожал Довлатову руку.

И, откинув светлую прядь от бровей и со лба, тревожно показал на Зверева:

– Спит?

– Спит, – ответил ему Довлатов. – Толя много работал. Устал.

– Так, – сказал Ерофеев. – Понятно.

– Будь как дома, – сказал я Вене. – Успокойся. И отдохни.

– Да какое к ляду спокойствие? – ни с того ни с сего взвинтился Ерофеев. – Какой тут отдых? У меня сплошные страдания. Называется это – похмелье.

– Горький час, – пробурчал Сергей.

– Горький. В жизни моей страны, – подчеркнул с тихим вздохом Веня. И добавил: – Но и в моей личной жизни. В собственной жизни. И в судьбе моей. Горький час.

– До открытия магазинов! – подытожил с улыбкой я.

– Магазины давно открыты! – произнёс по-актёрски, с нажимом, Ерофеев. И выдержал паузу. И продолжил, уже с грустинкой: – Только не на что в них купить не бутылку водки, не две, лучше три бутылки вина, а хотя бы одну-единственную, всего-навсего, чтоб здоровье мне поправить, бутылку пива!

И тогда я сказал ему:

– Веня! Будь любезен, приди в себя.

– Попытаюсь! – промямлил Веня. – Трудновато. Но – попытаюсь.

И тогда я сказал ему:

– А теперь – оглядись вокруг!

Ерофеев, со скрипом, с усилием, – но позволил себе оглядеться.

Всё – увидел.

Всё – понял мгновенно.

И воскликнул:

– Вот это да!

И Довлатов тогда сказал:

– Слава богу! Спасибо – Звереву.

– Это он, – показал Ерофеев на спокойно спящего Толю, – он принёс всё это сюда?

Я сказал:

– Ну конечно же, он!

– Молодец! – сказал Ерофеев. И, подумав, добавил: – Герой!

– Разумеется! – тут же сказал, с выразительным жестом, Довлатов.

– Можно выпить? – спросил Ерофеев. – Хоть немножко. Здоровье поправить.

И тогда я сказал:

– Приложись!

И шагнул к столу Ерофеев.И налил в стакан коньяка.И добавил немного водки.А потом – немного вина.Разболтал всё это в стакане.

И – глоток за глотком, неспешно, как пристало пить человеку образованному, воспитанному, из глубинки, но нынче вроде бы москвичу, к тому же писателю, знаменитому и ценимому, вот уж третий год, как прославленному на просторах всего Союза небольшой совсем по объёму, но зато исполненной смысла высочайшего, как считалось, и поэзии алкогольной, несравненной своей поэмой с тихим, гордым, простым, лаконичным, привокзальным, железнодорожным, всем известным, скромным названием, где всего-то два слова, вместе с разделяющим эти слова, ну а может, соединяющим, словно путь в никуда, тире, отзывались надзвёздным хоралом, звоном лир, похмельным авралом, наступали с открытым забралом на реальность, вели за собой, чтобы стать в итоге судьбой, – выпил всю эту жгучую смесь.

И – расцвёл, размягчился весь.

Полегчало ему, видать.

И промолвил он:

– Благодать!

Нас учтиво поблагодарил.