Мелвин Брэгг - Приключения английского языка Страница 9

Окончания слов отпали. На смену им пришли предлоги, что отдалило язык от остальных германских языков и приблизило к современному английскому. Вместо того чтобы добавлять к словам окончания, теперь можно было использовать предлоги: I gave the dog to my daughter (я подарил дочери — букв, «для дочери» — собаку); I cut the meat with my knife (я режу мясо ножом — букв, «с ножом»). Более значимую роль стал играть порядок слов, и все чаще в предложениях стали встречаться предлоги в качестве указательных знаков.

Такой отход языка в сторону современности не значит, что аналитический язык обязательно проще флективного. Когда так много содержания вложено в порядок слов, изучающему английский язык иностранцу легче изъясняться на этом языке, легче ошибиться словом, но все же быть понятым. Это изменение в грамматике подарило языку еще большую гибкость.

В некоторой степени это началось еще до прихода викингов. Процесс, ставший в итоге сильной стороной нашего языка, проходил постепенно, нерешительно, хотя и был заметно ускорен на границе с Данелагом. Изменения окончательно закрепились только несколько веков спустя.

Полагаю, мой интерес к языку зародился еще в детстве, когда я пользовался по крайней мере двумя его разновидностями, и в обеих смутно ощущались отголоски прошлых веков.

Я до 16 лет говорил на камберлендском диалекте, отличающемся своим произношением и значительным количеством местной лексики. Дальнейшее влияние школы и нормативная речь дикторов Би-би-си постепенно вытравили акцент. Диалектные слова были забракованы, когда я начал выезжать за пределы страны: с ними меня попросту не понимали. Однако много лет спустя я по-прежнему мог воспроизвести свой акцент и помнил эти слова. Друзья в родном городе до сих пор используют некоторые из них и при необходимости легко переключаются с местного диалекта на общепринятый английский. Разные слои лексики накладывались один на другой, часто новое слово вытесняло старое, и эта мелкая путаница вызывала у собеседника усмешку, а у меня — сожаление о том, что старое уступает позиции новому.

Мне подумалось, что мой опыт в местном масштабе мог в некоторой степени отражать положение дел с английской Речью в IX веке. Чтобы проверить это предположение, я пролистал словарь камберлендского диалекта в поисках некоторых часто употребляемых мной слов.

Начнем все же с акцента. В 40-х и 50-х годах прошлого века Уигтонцы, как и жители множества других городков и поселений тех лет, жили на сравнительно небольшой территории и редко переезжали с места на место, не считая случаев, когда война уводила мужское население или эмиграция переманивала отчаявшиеся или отчаянные семьи. Здесь преобладало сельское хозяйство, и слова из сельскохозяйственной лексики были не менее распространены, чем 100, 200 или даже 300 лет назад. Интеллигентному собеседнику сильный местный акцент мог показаться грубым. Честолюбец, пробивший себе дорогу в другой социальный класс, мог даже притвориться, что понимать этот невнятный акцент — ниже его достоинства. Однако акцент бережно хранил историю языка и пронес сквозь века его звучание и словарный запас.

Местоимение I (я) всегда произносилось не иначе как [аа]. Определенный артикль the часто усекался до ‘t: ‘t bike, ‘t horse. Отдавали должное звуку [r], произнося right как rrreet, и громогласно звучало даже конечное [r] в слове remember.

Люди распознавали различия настолько тонкие, что для постороннего уха это казалось столь же непостижимым, как дарвиновская классификация вьюрков. Говор жителей Уигтона несколько отличался от говора, распространенного в Аспатрии или Карлайле (в 8 и 11 милях от Уигтона), и значительно отличался от ньюкаслского (в 60 милях от него). Они все еще больше походили на скопление взаимопонятных разноплеменных диалектов, чем на единый язык, под сенью которого расположилось несколько подгрупп. Иными словами, диалект процветал с самого начала, полагаю, так же, как в IX веке и на протяжении следующей тысячи лет.

Мы обращались друг к другу thee и thou, будто только что сошли с палубы «Мейфлауэра». Библия короля Якова дала нам не только просодию и ритмику, но и метафоры и цитаты. На слуху было много цыганских слов, потому что на территории Уигтона издавна обосновался цыганский табор и оживленно шла торговля лошадьми. Цыгане называли лошадь grey, и good grey (или baary grey) означало хорошую лошадь. Цыганки плели тростниковые корзины и обходили дома гаджи (местных жителей), предлагая корзины и вешалки для одежды за lure (деньги), и с ними в нашу речь вошли togs (одежда), cady (шляпа), chaver (мальчик), mort (девочка), paggered (запыхавшийся) и т. п.

Слово cower означало любую вещь, a mang nix — «ничего не говори». Были и сотни местных вариантов произношения слов основного словарного запаса: [byeuk] — book, [watter] — water (как в краю Вордсворта), up было [оор], down — [doon], слова play, say и им подобные звучали как [plaay] и [saay]; us стало [uz], face — [feace], finger — [fing-er]. Из seest thou, что сейчас передается как do you see? (видишь?), было образовано siste. Без сомнения, к этой коллекции примешивались и слова из латыни, французского и итальянского, испанского и индийских языков, но написание и заднеязычное произношение «r» было ближе к древнеанглийскому, чем к современному английскому языку. Это было Вавилонское столпотворение на английском фундаменте.

Мы, дети не старше 12 лет, в 1940-e годы обожали говорить по-своему. Речь наша звучала, к примеру, так: Deke’s you gadji ower yonder wid’t dukal an’t baarry mort gaan t’beck (для сравнения «перевод» на современный английский: Look at that man over there with the dog and the sexy girl going down to the river. — Смотри: вон там человек с собакой и хорошенькой девчонкой спускаются к реке).

Когда мы произносили [blud] вместо blood или [grun] вместо ground, мы были гораздо ближе к древнеанглийскому, чем к нормативной речи. В те годы нам этого никто не говорил, а если бы и сказали, мы бы гордились, что речь наша происходит по прямой линии от речи великих воинов-основателей нашего языка 1500-летней давности. Может, это пошло бы нам на пользу. Но вместо этого всякий раз, когда мы снимались с якоря и оказывались вдали от дома, особенно за пределами древнего нортумбрийского королевства, в местах, которые считали более утонченными и изысканными, мы чувствовали себя неотесанными провинциалами и старались избавиться от местного акцента.

История низвела некогда живой господствующий язык ДО Уровня местного говора если и не для угнетенного населения, то определенно для людей, оказавшихся за пределами языка, измеряющего свою культуру расстоянием оттого пласта, что стал диалектом. Преображенный язык по-прежнему был построен на прочном древнеанглийском фундаменте: общеупотребительные слова, языковые коды, грамматика, интенсивное выражение эмоций — все это, похоже, переживет любую попытку что-либо изменить. Однако акцент и контекст, взрастивший и вскормивший его, уступил новым силам и был оттеснен на периферию, как когда-то кельтский язык.

Однако во времена моей молодости он все еще процветал. В 40-х годах XX века, когда союзные войска заняли Исландию, туда попал из Южной Камбрии молодой солдат Гарольд Мэннинг, чья речь пестрела диалектными словами древнескандинавского происхождения. В Исландии, где древнескандинавский язык, возможно, сохранился в наиболее консервативном виде, Мэннинг благодаря родному диалекту уже через пару недель уверенно общался с местными жителями.

Именно этот скандинавский элемент, всегда способствовавший развитию древнеанглийского языка, но особенно глубоко внедрившийся в этот язык на Севере, лежит в основе принципиального расхождения Севера и Юга, которое нередко отмечают исследователи. Это рубеж, который даже сегодня, в условиях сглаживания различий в языке, отделяет Север от остальной территории Великобритании и с окончательной утратой Англией контроля над своими первыми колониями, возможно, послужит платформой для возвращения Нортумбрии к форме регионального управления. Но это уже совсем другая история. В IX веке такая перспектива казалась бы утопией. Шансы у английского языка были поразительно невелики, и он вполне мог исчезнуть, если бы не дальновидная стратегия.

И вот я говорил Aah’s gaan yem: gaan, gan или gangan (идти) было англосаксонским словом, также известным викингам; yem в скандинавских языках означало дом, домой, а в древнескандинавском это heim. Я ходил laik in t beck: leika в древнеисландском означало играть, a bekkr — речку или ручей. Я мог axe for breed (просить хлеба): axe — от англосаксонского acsian; breed (хлеб) — северное, но англосаксонское по происхождению слово. Я говорил nowt (ничего) и owt (что-либо) — nawiht и awiht на языке англов. Я залезал на yek (дуб) за yebby (палкой). Claggy (липкий) и clarty (грязный), вероятнее всего, имеют скандинавское происхождение. Когда я был lad (подростком, англосакс.), я носил claes (одежду, англосакс.) и loup (древнесканд.) ower а yat или yet (через ворота, северное произношение) или gawp (пялился) at a brock (на барсука, кельт.), а один всегда будет yen.