Александр Мелихов - Былое и книги Страница 9

Шли свободолюбивые менеджеры среднего звена, шли взволнованные системные администраторы, шли маркетологи с горящими глазами, шли обуянные чувством собственного достоинства дистрибьюторы холодильников. Шли колумнисты интернет-изданий, гордые гражданской позицией; шли галеристы и кураторы, собирающие коллекции богатым ворам; шли юристы, обслуживающие ворье и считающие, что свою зарплату они получили заслуженно, а чиновный коррупционер ее не заслужил. Шли негодующие рестораторы и сомелье, которые более не могли молчать. Шли прогрессивные эстрадные актеры и шоумены демократической ориентации, шли твердой поступью граждан, наделенных правовым сознанием. Никто не считал своего персонального хозяина – вором; напротив – каждый был убежден, что его хозяину просто повезло и если хозяин и отнял деньги у других людей, то сделал это по праву сильного и смелого, а не как тиран. Они смеялись над предложениями все разделить – свои деньги они заработали в поте лица, обслуживая новых господ. Говорили так: вы что, за теорию заговора? Несерьезно – кто станет заниматься проблемами страны с ядерным оружием!»

Это путинская Москва. А вот герценовский Лондон: «В зале беглое финансовое жулье смеялось над жульем государственным. <…> …они любили, когда им напоминали про сталинские преступления. Хозяева знали: что бы ни сделали они со страной, это все равно будет благом по отношению к тому злу, которое причинили стране большевики. И всякий мародер гордился тем, что он лишь обирает труп Родины; убийца не он, он просто пришел поживиться».

Но ведь либеральное неравенство это, по крайней мере, свобода? Кантор и с этим не согласен: либерально-демократическое государство с гражданскими правами и свободами, с выборами и многопартийной системой состоит из сотен закрытых корпоративных обществ, совершенно не либеральных и абсолютно не демократических. Он покушается даже на главный догмат либерального катехизиса: демократы, если даже немножко и ворюги, уж во всяком случае не убийцы. Алжирская война, Суэцкий кризис, Гана, Индия и Пакистан, Бирма и Цейлон, Индокитай, Родезия, Ангола, Кения, Бельгийское Конго, Мадагаскар, Корея, Ирак, Афганистан… Усталому народу решили внушить, что все беды капитализма происходят из-за одного полковника, но даже и ефрейтор Гитлер убил людей меньше, чем просвещенный демократический мир уже после мировой войны. Это растолковывает российским оппозиционерам еле живой пресс-секретарь фюрера Ханфштангль: «Отчего решили обвинить в бедах века одного человека? Раньше мне казалось, так делают, чтобы удобнее спрятать преступления остальных», Адольф проливал кровь – но начал лить кровь не он, Сталин проливал кровь, но лить кровь начал тоже не Сталин.

Гитлер, считает его коллега-«гибеллин», воспринимающий «Запад как единый организм, сложный, но цельный», был только временным орудием вечной мечты о единой европейской империи, естественно переходящей во всемирную, и если, в гроб сходя, благославляет он российских оппозиционеров, вы решили подхватить это знамя, если у нас с вами партийный съезд – давайте решим, что мы не боимся крови, демократии страх не к лицу. И когда российские либералы отмахиваются от этой преемственности как черт от ладана, он разочаровывается в них: «Современные правители не готовы к великой миссии. Им, либеральным воришкам, еще предстоит дорасти до размеров мундира, который они на себя надели».

В «либеральных воришках», как и положено в памфлете, нет ничего человеческого, кроме алчности и прохиндейства, сочувствие даже и у Ханфштангля вызывает лишь их пропагандистская шестерка, литератор Ройтман: «Опомнись! Ты хочешь, чтобы я показал тебе, что те, кто освобождал евреев, хуже тех, кто их душил?» Свидетель и участник холокоста хочет, «чтобы этот толстый синещекий господин вспомнил, что он еврей», «понял, что окружен врагами». Друг и учитель фюрера видел много еврейских комиссаров, и ни один из них не кончил хорошо.

И все-таки в самом конце романа единственный положительный герой – интеллектуал Соломон Рихтер – пишет из сталинской тюрьмы: «Равенство – это единственное, ради чего стоит жить, это очень опасный путь, но я хочу видеть перед собой красный свет опасности и идти на красный свет». Соломон Рихтер еще не задумывался об участи еврейских комиссаров как красного, так и белого цвета; Максим Кантор задумался и написал свой «Красный свет». Который можно было бы принять за реинкарнацию кочетовского «Чего же ты хочешь?», если бы он не был гораздо лучше написан (Эренбург периода «Хулио Хуренито» – «Падения Парижа») и автор не поднял против богов капиталистического олимпа титанов ума и эрудиции (взять хотя бы бесконечный перечень военных преступников, прощенных «покаявшейся» Германией). Что, впрочем, скорее ослабляет впечатление: безразмерные идеологические прения, как все рациональное, пробуждают скепсис и размывают художественную достоверность (материальный мир в романе и без того практически не изображен), а веру в то, что либеральная демократия наиболее совершенна среди земных несовершенств, как и всякую социальную сказку, и вообще может разрушить лишь еще более чарующий свет в конце туннеля, и этот свет, в отличие от того света, уж никак не должен быть отпугивающим: романтиков, готовых, пускай грядущего не видя, дням настоящим молвить: «Нет!» – во все эпохи встречаются лишь единицы.

Атланты либерализма и атланты коллективизма

О первом в России помпезнейшем издании антиутопии Айн Рэнд «Атлант расправил плечи» я когда-то писал в легкомысленном тоне, надеясь, что этот циклопический концентрат либеральной пошлости сам посрамится своею наготой. Но пошлость, видно, и впрямь бессмертна – наша цивилизация и сама есть движение от дикости к пошлости: на прилавках снова сияет роскошью новое издание (М., 2013). «По совокупности тиражей конкурирует с Библией», – аттестует книгу издательство. Оценивать Библию тиражами – это будет посильнее, чем ценить на вес Бельведерский кумир, но все-таки для тех, кто в просвещении еще не стал с веком наравне, попытаюсь снова набросать блиц-портрет этой библии либерализма.

Индустриальная Америка, кризис; падает производство, растет аварийность, дефицит всего на свете заставляет правительство прибегать к жестким перераспределительным мерам, от которых больше всего страдают именно те атланты, кто сумел удержать производство на высоте, но их сопротивление правительственному «бандитизму» клеймится как эгоистическое и антиобщественное: паразиты-коллективисты настаивают, что без многовековых научных и технологических общественных накоплений в одиночку никто-де ничего не сумел бы изобрести. Но индивидуалисты-кормильцы тоже не остаются в долгу: имеет значение лишь одно – насколько хорошо ты делаешь свое дело; нужно платить за чужие услуги и продавать собственные; высшее человеческое качество – способность производить; единственная мораль – нерушимость контракта; высшая моральная цель – достижение собственного счастья; деньги – свободный обмен свободных людей, основа новой морали; делец – идеал нового человека. Дело не ограничивается многостраничными идейными схватками в каждой конторе, каждой гостиной и каждой спальне: некий Антиробингуд начинает отнимать деньги у вымогателей-бедняков и возвращать их честным труженикам-богачам.

Борьба за право человека быть безгранично корыстным рождает бескорыстнейших героев. Джон Галт – пророк нового мира – организует забастовку атлантов: все, кто что-то умеет, толпами сваливают неведомо куда, а самые лучшие, атланты из атлантов, в отрезанной от мира горной долине закладывают основы светлого будущего. И среди них не оказывается ни одного завистника, ни одного честолюбца, сплетника, интригана: проигравший в честной борьбе спокойно уступает место более достойному и берется за то дело, к которому имеет большее призвание; в долине атлантов есть и свой скульптор, и свой композитор, и они нисколько не переживают из-за нехватки ценителей – даже деятели искусства не образовывают враждебных школ и направлений. В этом капиталистическом раю запрещено только одно – что-то давать бесплатно. Атланты вернутся к людям, когда погаснут уже и огни Нью-Йорка. А до тех пор они с величайшей самоотверженностью переносят угрозы и даже пытки подлых коллективистов (капиталистическая «Молодая гвардия») или с полным самообладанием, даже женщины, уничтожают их приспешников («Сорок первый»).

Есть в романе и своя «Битва в пути» – мужественная любовь менеджера и стального короля на фоне доменных печей и груженых составов: «Ее глаза были прикрыты в дразнящем, торжествующем осознании того, что ею восхищаются; но губы были приоткрыты в беспомощном, молящем ожидании», – увы, Айн Рэнд в изображении любви далеко до Галины Николаевой. Любовники и в постели обмениваются страничными идейными монологами, никогда не прерывая докладчика и не отступая от темы заседания, в их душах все детали точно пригнаны друг к другу, как в восхищающих главную героиню машинах, где сразу ясны ответы на проклятые вопросы «почему?» и «зачем?». А завершается все «оптимистической трагедией»: в Нью-Йорке наконец гаснет электричество, и атланты возвращаются к людям, чтобы водрузить над развалинами знамя свободы – знак доллара – и уже не повторять прежних ошибок, не ограничивать свободу производства и торговли ни для каких якобы благих целей.