Эмилия Александрова - Искатели необычайных автографов Страница 17

Красивое лицо Туркан перекошено ненавистью. Кажется, ей осмелились намекнуть, что власть ее недолговечна!

— Я и так для тебя достаточно сделала, Хайям, — шипит она. — Думаешь, я забыла, как ты подговаривал Низама аль-Мулька назначить престолонаследником пащенка моей соперницы — Баркьярука? Я все помню! Так ступай прочь и благодари Аллаха, что уходишь отсюда живым!

— Ты велишь, государыня, — я повинуюсь, — с поклоном произносит Хайям. — Но потомки, — глаза его впервые останавливаются на Фило и Мате, — потомки не простят тебе этого.

— Вон! — вопит Туркан, срываясь с места и топая ногами.

— Вон! — дребезжит Кара-Мехти.

— Вон, вон! — звонко и радостно вторит султанчик, в полном восторге хлопая в ладоши.

Хайям смотрит на них с презрительным сожалением и медленно идет к выходу.

— Бедный Хайям! — вздыхает Фило.

— Великий Хайям, — говорит Мате. — Великий и… единственный.

ЦВЕТУЩАЯ ВЕТКА

Они покинули сверкающий золотистыми плитками зал и пошли вереницей дворцовых комнат, не решаясь подойти к Хайяму, который удалялся все той же ровной, неспешной походкой.

— А вдруг его схватят и казнят? — внезапно испугался Фило.

Мате ободряюще потрепал его по плечу.

— Полно! Мы-то с вами знаем, что ничего такого в биографии Хайяма не было.

— Но было ли то, что мы видели сейчас? — столь же неожиданно усомнился Фило.

— Вот этого не скажу. Но, во всяком случае, могло быть.

— Да, — кивнул Фило, — история похожа на камень со стершимися письменами. Какие-то буквы видны отчетливо, о каких-то остается лишь догадываться…

Но тут они с удивлением заметили, что Хайям остановился и смотрит на них через плечо выжидательно и лукаво. Они бросились к нему, как дети, которых впустили наконец в комнату, где стоит долгожданная елка.

— Ну, — сказал он, тотчас двинувшись дальше, — чего же вы от меня ждете? Не такого ли лоскутка, на котором моей рукой написано «Омар Хайям»?

И он протянул каждому из них по кусочку пергамента, где чернел четкий, тушью выведенный росчерк.

Фило и Мате схватили их, дрожа от радости, не веря собственным глазам.

— Как ты догадался?

— Не так уж это трудно, — возразил Хайям. — Куда трудней понять, с чего вы взяли, что Хайям-поэт и Хайям-математик — два разных человека?

Друзья смущенно потупились.

— Видишь ли, — запинаясь, пояснил Мате, — сведения о Хайяме… то есть о тебе, проникли в Европу очень поздно. О математических трудах твоих по-настоящему узнали только в 1851 году, когда немецкий математик Вепке опубликовал твой алгебраический трактат…

— А о стихах и того позже, — вмешался Фило, — в 1859-м, когда их перевел на английский язык поэт Фицжеральд. При этом поначалу никому, наверное, и в голову не пришло, что стихи и математические работы принадлежат одному и тому же человеку. Неудивительно, что ту же ошибку повторила и одна солидная энциклопедия, изданная на рубеже девятнадцатого и двадцатого столетий.

— Вот оно что! — Хайям усмехнулся. — Значит, во всем виновата энциклопедия. А может быть, все-таки и кое-что другое? Какое-нибудь ложное предубеждение?

И снова они подивились его проницательности.

— От тебя никуда не скроешься, — сказал Мате. — Да, мы почему-то решили, что искусство и наука — явления слишком разные для того, чтобы совмещаться в одном человеке.

— Странная мысль, — пожал плечами Хайям. — Иной раз в человеке совмещаются и более противоречивые качества. Образованность и невежество, например…

— Это ты про нас говоришь, — огорчился Фило.

— Не отрицаю, — признался Хайям. — Кичась своей односторонностью, каждый из вас мерил жизнь своей меркой. Теперь вы видите, что от предубеждения до заблуждения — один шаг.

— Ты, как всегда, прав, — грустно согласился Фило. — Жизнь много сложнее и глубже, чем мы думали. Не шкаф, где все аккуратно разложено по полочкам, а громадный клокочущий котел, в котором перемешаны самые, казалось бы, несовместимые вещи.

— «Казалось бы»… — повторил Хайям. — Это ты к месту вставил. Потому что на самом деле ученый и художник в одном лице — сочетание не только не противоречивое, а, наоборот, гармоническое. Вспомним великих мыслителей древности. Все они не только математики, естествоиспытатели, философы, врачи. Редко кто из них не играл на каком-нибудь инструменте, еще реже — не испытывал потребности отчеканить свою мысль в стихе. А ученые Востока? Любой из них мог бы с успехом заменить целую академию. Но любовь к наукам не отвращала их от искусства. Я не знаю у нас ни одного почти ученого, который не слагал бы четверостиший. И кто ведает, не в том ли причина высокого совершенства этих коротеньких стихотворений? Не потому ли превратились они в сплав математической точности и сердечного трепета?

— Да, да, — умиленно поддакивал Фило. — Вот именно: сплав.

— Однако быстро вы меняете свои убеждения, — пристыдил его Мате. — А кто говорил, что человеческое сердце не имеет ничего общего с математическим расчетом?

— Так это когда было… Утром!

Все трое дружно расхохотались.

— Шутки шутками, — сказал Фило, — а мне и впрямь кажется, что с тех пор прошла целая вечность.

— По правде говоря, и мне тоже, — признался Мате.

Хайям таинственно поднял палец.

— Вот случай, когда кажущееся легко превратить в действительное. Для этого вам надо только перенестись обратно, в свое двадцатое столетие.

— Ты думаешь, нам уже пора уходить? — с сожалением спросил Мате, почтительно пропуская Хайяма в последнюю дворцовую дверь, за которой синело начинавшее темнеть небо.

Хайям покачал головой:

— Мне пора уходить — вот в чем дело. И кроме того… кроме того, меня, кажется, ждут.

Он указал на стоявшую у ворот тонкую юношескую фигуру. Абу? Да, то был он.

— Хорошо, что он здесь, — сказал Мате дрогнувшим голосом. — Нам не так грустно будет покидать тебя. Ну, будь здоров. При случае обязательно заглянем к тебе снова.

Он протянул Хайяму тощую длинную руку, но, верный себе, Фило немедленно отвел ее обратно. Разве так прощаются на Востоке?

Филоматики приложили ладони ко лбу и груди, низко поклонились и сказали:

— Спасибо тебе, учитель! Да живет твое имя в веках!

Строгие глаза Хайяма потеплели.

— Дайте же и мне попрощаться с вами по вашему обычаю!

Он пожал каждому из них руку и произнес старательно и насмешливо:

— Ну, будьте здоровы. Заглядывайте при случае…

…Они долго смотрели вслед удалявшимся учителю и ученику. Потом Фило достал из нагрудного кармана подарок Хайяма — кусочек пергамента с чернеющим на нем росчерком.

— Как вам кажется, Мате, на что это похоже?

— Вроде бы на ветку, — неуверенно предположил тот.

— Да, так мог бы нарисовать цветущую ветку фруктового дерева какой-нибудь японский художник.

— В 1934 году такая ветка будет высечена на обелиске, который водрузят на могиле Хайяма в Нишапуре, — сказал Мате.

Фило грустно покачал головой:

— Долго же ему придется дожидаться этой чести.

— Всего-навсего восемьсот три года. Не так много для человека, у которого в запасе вечность.

— Для человека, имя которого подобно вечно цветущей ветке, — заключил Фило.

Домашние итоги

(В гостях у Фило)

ЖЕРТВЫ ПРЕДУБЕЖДЕНИЙ

Фило открыл ключом дверь московской квартиры и широким жестом пропустил Мате вперед:

— Прошу!

Они вошли в маленькую, сплошь увешанную книжными полками прихожую. Две кошки, бежевые, с бархатными коричневыми подпалинами, мягко вспрыгнули Фило на плечи.

— Знакомьтесь, — сказал он, — мое семейство: Пенелопа и Клеопатра.[19]

Мате покосился на кошек с недоверием, но от критических замечаний воздержался — спросил только, как Фило различает, кто Пенелопа, а кто Клеопатра: ведь они похожи друг на друга как две капли воды!

Фило выразил уверенность, что Мате тоже скоро научится отличать их — по характерам. Пенелопа, как ей и положено, существо преданнейшее и добрейшее. Клеопатра, само собой, взбалмошна и коварна, что не мешает всем троим пребывать в самых дружеских отношениях.

Комната Фило показалась Мате очень симпатичной, хотя на его вкус здесь было чересчур чисто. Главное украшение ее составляли книги да еще сделанные из всякой всячины фигурки. Мате и прежде приходилось видеть подобные самоделки из корней, шишек и разной домашней дребедени: обрывков провода, пузырьков, пробок… Но эти привлекли его внимание по-новому.

Здесь не было ни зверушек, ни безымянных чудищ. Но даже не слишком искушенный в литературе человек мог бы сразу определить, что все это герои известных книг и пьес. Вот задумался, сидя на камне, длиннокудрый Гамлет. А вот развалился на пуфе завравшийся Хлестаков. Но особенно понравились Мате сделанные из древесного корня Дон-Кихот и Санчо Панса.