Эллен Шелл - Голодный ген Страница 10

Необыкновенно работоспособный, эмоциональный и устрашающе худой, Читтенден уснащал сухой научный язык проповедническими нотками. «Переедание — широко распространенное зло, и признаки его явственно видны повсюду», — восклицал ученый в книге «Питание человека». Он ставил под сомнение данные Фойта и Этуотера, касающиеся количества белка, которое необходимо для поддержания здоровья при выполнении тяжелой работы, считая их цифры неоправданно завышенными. Подтверждая свою гипотезу, он провел эксперимент с гимнастической командой университета, посадив спортсменов на низкобелковую диету. После целого года такого режима питания мышечная масса молодых атлетов осталась неизменной, что Читтенден подтвердил фотографиями. Иной скажет, будто парни на сохранившихся снимках выглядят несколько худосочными, во всяком случае для атлетов, но экспериментатор остался доволен результатами и начал кампанию, призывающую мир отказаться от безрассудного злоупотребления белковой пищей.

Облик самого Читтендена, казалось, обнаруживал все внешние признаки анорексии (осознанного отказа от приема пищи). Он же утверждал, что худоба не является доказательством ограничения в еде. Вот его слова: «Избыточная тучность, несомненно, говорит о чревоугодии, тогда как отсутствие ее не всегда свидетельствует об умеренности». Худые люди тоже нередко переедают, настаивал он, просто некоторые сжигают калории интенсивнее других. Чтобы предотвратить эти неоправданные энергетические траты, Читтенден предлагал регулировать прием пищи не таким субъективным и неопределенным ощущением, как голод, а научно обоснованным подсчетом калорий. Его вывод был таков: «Сдержанность в еде, как и во всем остальном, приводит к положительному результату. Организму требуется далеко не столько пищи, сколько мы привыкли употреблять».

Благодаря работам Читтендена, Этуотера и их коллег миллионы американцев осознали, что количество поглощенных калорий оказывает на жизнедеятельность человека огромное влияние — и не всегда благотворное. Внутреннее содержимое желудка определяет внешнюю форму тела — во всяком случае, до некоторой степени, а обмен веществ подчиняется строгим законам природы. С этим не приходилось больше спорить, и публика с энтузиазмом приняла новую идею. Когда в 1917 г. Лулу Хант Петерс, самая известная женщина-врач того периода, издала книгу «Диета и здоровье, или Ключ к тайнам калорий», издание разошлось в двух миллионах экземпляров — цифра поистине астрономическая.

И все-таки многие продолжали думать, что в накоплении организмом веса есть нечто мистическое, не поддающееся рациональному осмыслению. Не были исключением и некоторые ученые начала XX века. Калории, говорили они, несомненно, имеют значение, но значение это не настолько велико, чтобы целиком отвечать за худобу или тучность. Следуя за Читтенденом, такие исследователи утверждали: все люди устроены по-разному: их отношение к еде не исключение. Одни с рождения наделены низким уровнем метаболизма, их судьба — либо тучность, либо строгая диета. Другие могут есть сколько и что угодно, безнаказанно сжигая полученные калории в неистовом внутреннем пламени. Такой подход оставлял скрупулезные расчеты Этуотера в области сугубо научного обсуждения, выводя их за рамки ежедневного обихода и практического использования. Это привело к тому, что постепенно и научное сообщество в целом, и медицинские круги потеряли прежний интерес к тучности как к проблеме здоровья. В европейских и американских специальных журналах изредка появлялись отдельные статьи об ожирении, но, как отметил в книге «История тучности: тела и красота на современном Западе», посвященной диетологическим традициям, историк науки и культуролог Питер Стернс, они уже не делали погоды. Ожирение перестало восприниматься как болезнь. Медицина чуть ли не призывала есть и насыщаться; возможность недоедания воспринималась болезненнее, чем привычка к неумеренному поглощению пищи. Избыточной массой тела интересовались столь мало, что во врачебных кабинетах крайне редко можно было встретить весы.

Дальше — больше. В искусстве стал господствовать образ человека упитанного. Дамы отказались от корсетов, турнюров и других ухищрений Belle Epoque (Прекрасной Эпохи), скрадывающих пышность форм. В моду вошла одежда свободного покроя, не маскирующая дородности. Но очень скоро настало время, получившее название «века стройности». Что тому было причиной?

Правду говоря, тучность (оставим в стороне рубенсовское жизнеутверждающее изобилие плоти) почти никогда не была эстетическим каноном, если не вспоминать Венер каменного века. Зауженные одеяния Средневековья, стянутые талии эпохи романтизма вполне перекликались с вновь возникшей модой на худощавость. Может быть, этим веяниям поспособствовали также распространение спорта и феминизация, но вряд ли они имели решающее значение. Скорее дело в том, что с ростом промышленного производства стали расти и объемы тел; широкие массы населения почувствовали давление ременных пряжек на свои животы.

В индустриальную эпоху механизмы и поточное производство облегчили жизнь, труд стал требовать меньших физических усилий. Производство пищевых продуктов и их распространение сделались гораздо дешевле — следовательно, подешевело и питание. Неожиданно для себя даже люди скромного достатка обрели место у обильного американского стола. Законопослушные протестанты всегда верили, что в награду за добродетель должно прийти процветание. Теперь же, когда все большее число людей могло полностью и даже с избытком удовлетворять свои (хотя бы пищевые) потребности, полнота перестала быть символом благоденствия, дарованного свыше. В отличие от пристрастия к алкоголю, азартным играм или блуду, вопиющую тучность никак нельзя сохранить в тайне; ожирение бросается в глаза окружающим, свидетельствуя о неумеренных плотских аппетитах. Чем толще делалось население, тем непростительней считалась тучность и тем активней становились пылкие кампании, призывающие на борьбу с нею.

Как раз в это время масла в огонь добавила страховая индустрия, которая приняла за аксиому связь избыточного веса с риском для жизни — и соответственно увеличила страховые ставки. Врач одной из таких компаний Брандет Симондс констатировал в 1909 г., что масса тела «теперь обрела коммерческую значимость». На одной из медицинских конференций он объявил идеи о безопасности полноты заблуждением, а клиентов, называющих свой подкожный жир «сплошными мускулами», — обманщиками, пусть и не всегда злонамеренными. На том же научном собрании его коллега доктор Оскар X. Роджерс из нью-йоркского «Страхования жизни» ознакомил аудиторию со следующими подсчетами: среди людей, чей вес на 30 % и более превышает норму, смертность выше на 34,5 %. Симондс не согласился: и 10 % излишка укорачивают жизнь. Это были шокирующие новости: выходит, даже имея все возможности роскошествовать, отныне придется ограничивать свои аппетиты! В те дни об этом говорили без конца. Дошло до того, что Уильям Хауард Тафт[12] счел необходимым перед началом президентской гонки сбросить 27 кг (до этого он весил 136 кг; впрочем, в первый же год своего президентства Тафт с избытком вернул их обратно).

Короче говоря, роль капитализма в обращении общества к худощавости велика. X. Шварц пишет про «обоюдоострые последствия экономического изобилия: тучность мужчины стала знаком хищнического потребления, полнота женщины — признаком неспособности сделать правильный выбор среди огромного потока товаров». В индустриальную эпоху ожирение сделалось явлением неприемлемым. Толстяки в массовом сознании олицетворяли, с одной стороны, жадность и невоздержанность, а с другой — и это не менее важно — апатичность и незаинтересованность в преуспеянии, что казалось прямой насмешкой над чаяниями и устремлениями большинства американцев.

В этой атмосфере производители «антижировой» панацеи процветали, обещая, что их товар не только поможет уменьшить вес, но и укрепит бодрость духа. «Нью-Йорк таймс» в 1907 г. писала, что реклама разнообразных снадобий и бесчисленных программ, направленных на снижение веса, «заполонила все газеты и журналы; она повсюду: на глухих стенах заброшенных зданий по всей стране, на щитах по обочинам дорог и вдоль железнодорожных путей. Способы похудания буквально навязываются обществу». Консьюмеризм (стимулирование потребительского спроса) не ведал границ, цена не имела значения, ибо избавление от тучности приравнивалось чуть ли не к изгнанию дьявола. Представители среднего класса освобождали в ванных комнатах уголки для домашних весов. Кристина Т. Херрик, автор опубликованной в 1917 г. книги «Теряем фунты, находим здоровье», назвала этот нехитрый прибор «материализованной совестью», взвешивающей не только тело, но и дух: ниже вес — выше достоинство. Таблицы весовых координат составлялись и пересоставлялись, стандарты устанавливались и переустанавливались, широкие кампании против полноты разворачивались и сворачивались одна за другой, а экономически процветающая Америка толстела. По мере того как столетие продвигалось вперед, подсчет калорий стал национальной — а вскоре и интернациональной — навязчивой идеей.