Андрей Ломачинский - Вынос мозга Страница 18

На её пышные груди и пухлые бока всегда было много ночных претендентов, но все они хотели «экзотики»: или разово, или когда их собственных подруг рядом нет. К тому же Нелька была куда доступней многих. Как Наташка-соседка шутила, тебе только покажи ключик, как двери нараспашку. Но ни случайные партнёры, ни многочисленные подруги блядью Нельку не считали. Никогда и ничего Неля не хотела взамен, оплатой ей было хорошо проведённое время и оргазмы случай от случая. Лимитные молодые ухажёры частенько были в семяизвержении невоздержанны, да и в остальном необучены — навалятся, только заведут, как сразу и отвалятся с полной потерей интереса. Нелька пробовала поиграть в «недавалку», рассчитывая па более долгие ласки, но получалось даже хуже — и не потрогают, и не лизнут, а только злятся и домогаются побыстрей вовнутрь, да и то в основном словами, а не руками...

С Петром было не так. С Петром было «вкусно». Проси, что хочешь — сделает, да и сама готова сделать что угодно. Закусив угол одеяла или подушки, Нелька выла от неземного удовольствия, пусть и сквозь стиснутые зубы. В такие моменты даже Наташка не смущает, хоть вот она, совсем рядом, сопит себе под новым кавалером за тонкой простынкой, висящей на бельевой веревке, протянутой между кроватями. Утром она выгонит своего очередного новичка, бесцеремонно отодвинет эту символическую преграду и опять будет беззастенчиво разглядывать сплетённое Нелькино-Петькино якобы тайное соитие, правда, уже под одеялом. Её уже почти не стесняются, как и она их. Наталья, накинув одеяло на ноги, но оставив голыми свои тощие, распластанные груди, закуривает сигарету и, завидливо косясь на блаженную парочку, начинает привычно плакаться: мол, вам хорошо, а мне с моим мудаком хоть собственными пальцами до кайфа дотирайся...

Квартирный вопрос для всех троих застыл в самой глубокой вечной неопределенности — обещания отдельной комнаты в коммуналке и постоянной прописки уже не вызывали былого оптимизма; общажный быт и секс стали некой естественной и единственно возможной нормой жизни. Перемен не ждали. На двадцать девятом году жизни Нелька забеременела в шестой раз. Она стояла возле большого настенного календаря, раскрашенного зелёными Наташкиными крестиками и её красными ноликами. В который раз считала клеточки, тыкая в них погрызенным стержнем с красной пастой. Задержка получалась недельной. Дело дрянь, у неё уже выработалось чутьё на залёты. Пятница, вечер, а настроение на выходные окончательно испорчено. Сейчас прибежит Наталка со своей малярки, притащит два пузыря водяры. Полтора на сегодня, половинка на завтрашнюю опохмелку. На этой неделе её очередь в лавку бежать. За дверями заскребли, это явно не Наташка, у той или ключ, или будет лупить сапогом, если сетки в руках. Пётр, наверное. Нельку взяло зло, и она крикнула:

— Подожди, козлина! Щас я...

Она приоткрыла дверь. В щёлку из коридора боязливо заглядывала Верка, кастелянша, по кличке Колобок. Маленькая и круглая, никогда и никем не любимая бельевщица обожала крупную Нельку, вроде только по-дружески, по-девичьи, хотя и с лёгким лесбийским оттенком. Нет, ничего такого откровенного, просто обнималась да целовалась, когда Верке было или очень хорошо, или очень плохо. Сегодня, похоже, было плохо, и Колобок пришла плакаться — к груди она прижимала бутылку «Пшеничной» и банку сосисочного фарша, вполне благородная закуска, а если добавить буханку хлеба, то ужин можно не готовить. С радости Верка обычно не угощала.

— Нелюнька, ты чего? Я тут к тебе. Недостача у меня за полугодие рублей на сорок. Но если что, то я пойду...

— Вер, да заходи. Я думала, что это мой коз-з-зёл ломится.

Нелька замолчала и опять тупо уставилась в календарь. Верка постояла у дверей некоторое время, видимо ожидая похвалы за водку. Потом поняла, что Нелька действительно зла, а поэтому обычных обниманий с чемиками, охочками да ахачками не предвидится.

Ома по-хозяйски прошла к столу и стала хлопотать, как у себя в комнате, скрипя открывашкой по жести и звеня стаканами. Нелька последний раз ткнула стержнем в календарь, бросила его с досадой и стала помогать Колобку, хоть всех дел осталось вытрясти пепельницы да нарезать хлеб.

— А где Пётр?

— Пятница сегодня, он, поди, уж бухой. Давай садись, щас Натаха тоже водки принесёт. Надо сегодня нам, бабам, нажраться. С горя. Ой, залетела-а-а!.. Опять надо идти скребтись. На куски бы его порвала, алкоту, — два раза на неделю его гандоны из себя по утрам вынимаю. Придёт кобель, я его пошлю. Уже в натуре навсегда!

Haташa легка на помине — грохот страшный и дверь ходуном. Значит, с магазина.

— Да не стучи ты так, сестричка, уже открываем.

И действительно, на стол ложится сетка яблок, колбаса, сыр и, конечно, водка...

— Чего хмуримся, бабы?

— Ой, Наталья, день сегодня — труба! У Колобка опять недостача, у меня опять залёт. Наливай, поехали!

Часа через два компания уже была весьма во хмелю, хотя и не «навеселе» — минорная атмосфера шла в диссонанс с душно-загульной атмосферой комнаты, где запах свежевыпитой водки сплетался с ароматами гастронома и вонью табачного дыма. Свет лампы без абажура (разбили каким-то транспарантом ещё Седьмого ноября, по пьяни после демонстрации) резкими лучами резал сизую мглу. Дым стоял слоями, и было видно, как эти слои дрожат в такт трём тоскливо, но громко поющим глоткам. Ни у одной не было заметного слуха, хотя голоса были у всех. Конечно, если судить не по тембру, а по децибелам. Классическая «Вот стоит калина...» чередовалась с «Миллионом алых роз» и «Ты такой холодным, как айсберг в океане. », а потом опять включалось нечто народное вперемешку с пошлым новым фольклором типа «Не ходите, девки, замуж...», ну и дальше там про сиськи набок... Когда в дверь опять постучали, исполнялась «А я люблю женатого...». Наташка как самая трезвая, ибо опоздала на первые пару стопарей, заорала «Открыто!». На пороге, покачиваясь, стоял Пётр, в его руках застыла бутылка, завёрнутая в коричневую обёрточную бумагу. Песня оборвалась на полуслове.

— Девушки! Марочное! — сказал он вместо приветствия.

Нелька сверкнула глазами и стала медленно вставать из-за стола. Притихшие подруги вжались в стулья. Разойдись она серьёзно, то Нелькиной силы хватило бы и на Петра, и на них. Совершенно молча Неля подошла к своему ухажеру, взяла из его рук бутылку и поставила её на холодильник, а потом развернулась и одним движением руки пихнула Петра назад в коридор. Тот опешил и от неожиданности сказал одно лишь глупое: «Как... э-э-э?» Нелька захлопнула дверь перед его носом, задвинула шпингалет и застыла, упершись рукой в косяк. Будто ждала, что сейчас будут ломиться. По подрагиванию её по-мужски выделяющихся мышц, привыкших к большому мастерку с раствором и долгим часам тяжёлой физической работы, было видно, насколько сильны и она, и её ярость. Как и ожидалось, через несколько секунд Пётр затарабанил, стал истерично спрашивать, что же произошло. Нелька крикнула одно короткое «проваливай», сильно ударив ладонью по косяку, и пошла к столу. Пару минут за дверью была абсолютная тишина. Нелька сидела в ступоре, уставив глаза в одну точку. Наталья решила взять инициативу на себя. Сдвинув стаканы, он стала торопливо разливать остатки второй бутылки. Чокнулись и быстро выпили без тоста. Наташка неуютно поёжилась, а потом скинула тапки и в одних чулках на цыпочках подошла к двери. Посмотрела в замочную скважину, затем приложила ухо. Через минуту заключила:

— Тихо вроде. Похоже, ушёл.

Атмосфера разрядилась. Посудачив минут пять, коллективно пришли к выводу, что сегодня Пётр уже не вернётся. Опять потянулись ложками за сосисочным фаршем, стали густо мазать его на хлеб. Решили, что открывать третью бутылку водки будет перебор, но выпить ещё хотелось. Поспорили — мешать или не мешать — и пришли к выводу, что бутылка марочного вина на троих — это немного, такое мешать безопасно. Вино оказалось грузинским, вполне приятным, но обыденным и дешёвым даже по советским понятиям. Дружно закурили «болгарские». Поиграли в игру, кто сможет с закрытыми глазами отличить «Опал» от «Веги» и «Стюардессы». Получалось не очень, и все пришли к выводу, что все болгарские сигареты, за редким исключением, насыпаются из одной кучи, просто в разные пачки. Вечер возвращался в привычную колею, и девичник опять созрел для пения. Решили начать с того, где прервались:

— «Парней так много холостых! На улицах Саратова-а-а...»

Дверь сильно дернулась, и шпингалет со звоном отлетел на пол. На пороге опять стоял Пётр. На этот раз в его руке был букет цветов. Дорогой. А по сезону — так и очень дорогой.

— Не злитесь, шпингалет я починю... Неля, что произошло? Ну чего ты молчишь? Натали, Верка? Ну объясните мне наконец. Если я где-то был не прав... Неля, как и когда я тебя обидел?!

Все опять заткнулись и хранили молчание. Колобок делала вид, что очень интересуется этикеткой только что выпитого вина, наигранно вертя в руках пустую бутылку. Наталка взяла тарелку и стала сметать туда крошки со стола. Одна Нелька сидела не шелохнувшись и не изменив своей позы, подпёрши кулаками вмиг погрустневшее лицо. Её глаза внезапно повлажнели, и она, пропустив почти всю песню, неожиданно громко и невпопад снова запела: