Антон Кемпинский - Психология шизофрении Страница 19

После смерти Монселя выяснилось, что в течение последних двадцати лет жизни все свободное время он посвящал рисованию, о чем не знал никто из окружающих. Эти рисунки и подписи к ним(52) являются столь представительной иллюстрацией критериев шизофренического искусства, что даже без информации о жизни Монселя можно было бы на их основе поставить диагноз заболевания художника.

Г. Реннерт относит к формальным критериям пластической экспрессии страдающих шизофренией странные, манерные формы в стиле барокко, нагромождение форм и фигур, заполненность изображениями до самых границ композиции (horror vacui)[8], включение в рисунок элементов письма, стереотипии в виде заполняющих всю поверхность картины повторяющихся форм, символов и т. п., стереотипное повторение определенных мотивов в целых сериях картин, геометризацию и схематизацию формы, декомпозицию фигур людей и животных, орнаментальные заполнения фона, умножение частей тела фигур, странные, неоморфические монстры. К содержательным критериям Реннерт относит замкнутую, орнаментальную композицию формы, например арабески; наиболее излюбленными темами являются магические и аллегорические изображения с их странной символикой, особенно религиозного и сексуального характера, портреты с явно акцентированными глазами, ушами, руками, элементами, выражающими чувство страха, психического обнажения личности больного(53).

Известно достаточно точно, что Монсель до заболевания никогда не рисовал и не интересовался искусством. Его первые рисунки были выполнены в период около пасхи 1943 г. В рисунке с подписью «Иисус Христос явился в Великую Пятницу 1943 г.» можно с большой вероятностью усмотреть пластическое представление момента шизофренического озарения. На нем изображены лица, выступающие из досок какой-то постройки, быть может чердака, на котором Монсель в то время скрывался. На некоторых из этих рисунков как бы украдкой появляется дьявольская физиономия. Вероятно, на них представлены изображения первых галлюцинаций Монселя. Поскольку на большинстве рисунков указаны даты, то можно проследить эволюцию его болезни и творчества. Уже вскоре трагическое спокойствие и холод, веющие от больших, черных поверхностей портретов Христа, уступают место драматическому хаосу переплетенных странной арабеской линий, на фоне которых выступают отдельно глаза, оскаленные зубы, гротескные, часто жуткие лица.

Подобно тому, как бывает при галлюцинациях, возникающих под влиянием ЛСД, эти лица умножаются, формы переходят одна в другую, становятся все более странными, дереализованными, иногда переходят в чистую абстракцию. На рисунке «Композиция с лицом» возникает кульминационный хаос безумного видения, несущий печать космической катастрофы. Здесь не осталось уже почти ничего от форм прежнего, реального мира.

Следствием великого и возникшего почти одновременно с началом психоза таланта художника-любителя явилось то, что и это произведение, созданное в крайне болезненном состоянии, оказывается подчиненным творческой дисциплине. В этом периоде Монсель не делает подписей под своими рисунками. Молчит, как если бы у него не было слов для описания поражающих переживаний, но от этих образов веет страхом и чувством грозящей катастрофы.

Из этого нагромождения хаотических линий и форм, из этого «салата образов» (определение использовано Г. Реннертом по аналогии с выражением «словесный салат») через несколько месяцев формируется новый, жесткий и почти уже не меняющийся до конца творческой жизни образ психотического мира, в котором Монсель находит спасение, становясь посланником Бога. Роли поменялись: мир уже не угрожает ему, но он грозит миру, обладая моральной властью над ним.

Это ясно вытекает из многочисленных надписей на рисунках, написанных патетическим стилем по образцу Священного Писания; они свидетельствуют о бреде мессианства и величия, о двойственности чувств, проявляющейся в доктринерской любви к людям и одновременно суровом, не ведающем прощения отношении. Монсель глубоко убежден в своем мессианстве и величии, однако до конца жизни никого не посвящает в свои бредовые построения и свое творчество. Для окружающих он остается скромным, одиноким, всеми покинутым чудаком, но в своем шизофреническом мире Монсель — избранник Бога, который с гордостью пишет: «Мое творчество не имеет и не будет иметь конца; кто пойдет за мной, тот обретет счастье».

В этом периоде создания «нового мира» на развалинах мира, разбитого психозом, который можно было бы назвать теоморфическим[9] миром, поскольку он весь без остатка заполнен божеством, наступает успокоение и конкретизация формы. Исчезают зловещие маски, жутко оскаленные пасти, а если они и появляются, то как воспоминание об опасности зла, но уже как бы освоенного, подчиненное идее вездесущего Бога. Появляются и уже останутся навсегда тесно заполняющие картину бесчисленные усатые лица, проницательно смотрящие глаза и патетически вытянутые руки, указывающие и повелевающие. Из них строятся монументальные, несмотря на миниатюрную технику, фигуры святых; ими заполняется весь без остатка фон; они образуют характерный ограничивающий картину орнамент. Эта жесткость форм является, по-видимому, выражением стремления к созданию порядка и гармонии, родом адаптации формальной концепции.

Творчество Монселя отличается узкой сферой содержания и формы. После короткого периода катастрофического перелома оно достигает своего совершенства и не обнаруживает дальнейшей эволюции. Это не уменьшает, однако, его ценности. Монсель в своем диапазоне действует смело и уверенно и не питает сомнений в отношении мира, порожденного его воображением. Действительность была для него бледной тенью. Настоящая жизнь начиналась, когда в темной каморке он слушал голос Бога, внушающего ему преудивительные картины и приказывающего ему рисовать и писать ради обращения человечества.

В случае Монселя трудно говорить о регрессии, часто называемой в качестве одной из черт шизофренической пластики(54). Как представляется, слишком поспешно делается вывод о регрессии у художников-непрофессионалов, которые начинают рисовать лишь во время болезни. Нередко мнимая регрессия может быть попросту результатом недостаточного владения техникой либо недостатка одаренности. У Монселя следовало бы говорить не только о «прогрессе», но даже об эксплозии пластической одаренности, порожденной психотическим состоянием. Его творчество сыграло роль катарсиса, освободило его от страха, наделило его в собственных глазах высоким социальным рангом.

Ошибкой было бы считать, что рисунки Монселя являются только отражением его шизофренического мира, ибо он не был только психически больным, который рисует во время болезни, а его рисунки представляют пластическое отражение психотических переживаний. Больной шизофренией не заботится о порядке, но создает картину мира таким образом, чтобы она соответствовала его патологически измененному опыту. Монсель был психически больным самобытным художником. Поэтому его рисунки, хотя и жуткие, вызывающие тревогу, остаются гармоничными и подчиненными творческой дисциплине. Здоровый художник и его произведение — отдельные явления, которые можно рассматривать по отдельности. Психически больной тесно связан со своим творчеством, ибо оно непосредственно выражает его психику.

Полностью его понять можно, лишь познав переживания больного.

Правомерным было бы полагать, что для Монселя его творчество имело иное значение, нежели для здоровых художников. Неизвестно, в какой степени он понимал связанные с искусством проблемы эстетики и изобразительной техники. Его многочисленные наброски свидетельствуют о том, что он сознательно осуществлял определенные пробы и поиски. Импульсом к творчеству у него служили вещи внехудожественные, его бредовые убеждения в том, что он является посланником Бога, что его произведения послужат делу направления человека на правильный путь. Такого рода убеждения весьма характерны для художников далекой доисторической эпохи. Весьма вероятно, что для них важна была не эстетика, а магическое действие их рисунков.

Монсель являет собой редкий пример высвобождения заболеванием таланта и творческой инспирации, а форма и содержание его рисунков неразрывно связаны с его патологическим видением мира. Его произведения как и работы других одаренных больных шизофренией, являются как бы призывом из мира психоза к здоровым людям, суггестивность этого искусства указывает на тот факт, что его не приходится считать совершенно нам чуждым. Оно не только раскрывает перед нами этот мир, но также и частицу нашего очень интимного, личного мира магии, абсурдных мыслей, сновидений и психических механизмов, в существовании которых мы нередко не хотели бы признаться даже самим себе.