Юрген Торвальд - Империя хирургов Страница 2

Результаты их экспериментов значительно повлияли на многих физиологов, прежде всего на молодого лондонского невропатолога Дэвида Феррье, который тем временем стал ведущим невропатологом «Национальной больницы» наравне с Джексоном. В экспериментах над животными Феррье планомерно разрабатывал метод электрического раздражения и в результате установил расположение моторных и чувственных центров, отвечающих, например, за движение правой передней и правой задней лап у собак. Феррье, Фритч и Хитциг в конце концов приступили к дальнейшей разработке метода электрической стимуляции: они ампутировали животным части мозга и затем отслеживали, какие органы движения и чувств оказались затронутыми. Хитциг и Феррье подвергались нападкам со стороны физиологов, придерживающихся старых взглядов. Убеждения последователей Флурана было не так легко пошатнуть, и не пришлось долго ждать того момента, когда они выступили с результатами контрэкспериментов, резко противоречащих результатам, полученным Феррье: они исключали существование функциональных центров мозга. Самым яростным противником теории функциональных центров и самого Феррье был как раз тот самый Фридрих Гольц, вместе с которым мы оказались под крышей отеля Сент-Джеймс. Судя по тому, что я о нем знал, он был одержим физиологией и еще в своей комнатке в Кенигсберге, будучи нищим студентом, занялся разрешением загадок мозга и нервной системы. Многие годы Гольц изымал мозг у спящих наркотическим сном лягушек, чтобы выяснить, как это сказывается на их жизнеспособности. Из этих экспериментов он сделал выводы о функциях головного и спинного мозга. В середине семидесятых годов на ганноверском Конгрессе физиологов он выступил с заявлением, что жизненные проявления лягушек имеют рефлекторную природу. У всех лягушек был изъят мозг. Пока Гольц не прикасался к ним, они сидели неподвижно, неспособные шевельнуться, неспособные самостоятельно есть. Когда же Гольц дотрагивался до определенного места, они подпрыгивали, ползали, плавали или издавали характерный звук. Это говорило о том, что Гольц явился первооткрывателем в совершенно новой области исследований вегетативной нервной системы и впервые объяснил работу сердца как автоматическую и регулируемую посредством раздражения. Едва ли Гольца можно было назвать человеком, живущим по инерции и цепляющимся за прошлое, каковыми были многие прочие физиологи, которые противились теории функциональных центров мозга Хитцига и Феррье только из лени. Гольц сопротивлялся этой теории, исходя из убеждений и результатов собственных экспериментов. С тех пор как он стал профессором в Страсбурге, почти сразу после доклада Хитцига, он экспериментировал на мозге собак и писал о результатах этих экспериментов, в ходе которых он почти полностью удалял кору обоих полушарий. Он приглашал различных наблюдателей, чтобы продемонстрировать, что «собаки с поврежденным головным мозгом двигаются, едят, видят и слышат». Вопрос, который он и его последователи всегда хотели задать Феррье, состоял в следующем: как могут существовать функциональные центры для всех органов тела, если эти органы, и в том числе органы чувств, свободно функционируют без участков мозговой коры, в которой Феррье якобы обнаружил свои функциональные центры? При помощи своих экспериментов он хотел пошатнуть самые основы того, в чем Брока и я видели важнейшие предпосылки для зарождения хирургии мозга. Как ведущий специалист по локализации функциональных центров Дэвид Феррье выступил в роли защитника теории.

И в тот вечер, по воле случая, а может, судьбы, самый серьезный идеологический противник оказался в непосредственной близости от меня. Даже сегодня, столько времени спустя, я все еще понимаю, почему при одном взгляде на фамилию Гольц меня охватило такое волнение. И оно усилилось, когда я услышал вой его собаки.

Я отбросил одеяло и, поеживаясь, направился к одной из моих дорожных сумок. Я вынул из нее программу конгресса, в которой до этого момента меня интересовали лишь доклады, имеющие отношение к хирургии.

Мне не пришлось ее долго листать. Еще на первых страницах я обнаружил расписание выступлений так называемой «Секции физиологии», заседания в рамках которой планировалось провести в зале Королевского Института на Албемарл-стрит. И уже в программе первого заседания секции в четверг, четвертого августа в 10 часов утра значилось имя Фридриха Гольца. Его доклад назывался «К вопросу о локализации функциональных центров в коре головного мозга». Я набросил домашний халат, подошел к окну и раскрыл его. Снаружи было сыро и уже повис осенний туман, желтоватый и густой. Наблюдая за тем, как он медленно, слоями опускается на землю, я чувствовал, как во мне пульсирует желание приблизить момент, когда хирургия справится с заболеваниями мозга. И это желание могло исполниться только благодаря теории Феррье. Представив, что Гольц мог преградить ее долгий путь из успехов и неудач, я испытал неподдельные душевные муки. И что же могло послужить Феррье решающим аргументом в споре с Гольцем, имевшим в распоряжении собаку с почти полностью ампутированной головной корой, которая тем не менее жила: ходила, прыгала, выла, видела и слышала?

В это мгновение снова послышались поскуливания собаки – на этот раз такие громкие, что, казалось, они доносились из соседней комнаты. Сразу после этого зажегся свет в окне за несколько метров от меня. Оно находилось справа, в перпендикулярной к моей стене, а обе они обозначали один из углов гостиничного двора. Шторы не были задернуты, и я разглядел, как в комнату вошел человек с лампой в руках. Он водрузил лампу на стол. Я немного пригнулся. Сразу за этим он стал открывать крышку какого-то ящика. Из-под крышки показалась собачья морда, хозяин которой то ли скулил, то ли радостно повизгивал, но, когда человек погладил его, затих. Это был не Гольц, а, вероятно, служащий отеля.

Теперь голова и передняя часть туловища показались целиком. Расстояние не помешало мне увидеть то, о чем говорил портье, – неровная голова, глубокие, несомненно, оставшиеся после намеренного вмешательства углубления, расходящиеся ото лба. У собаки наверняка были вырезаны целые отделы мозга, хотя она и казалась такой жизнерадостной. Человек достал ее из ящика. Виляя хвостом, она проследовала за ним к его креслу. Пришлось признать, что она действительно непринужденно двигалась, даже утратив значительную часть мозговой ткани.

Следующим утром я проснулся очень поздно, поскольку накануне долго не мог уснуть и ворочался в постели. Еще ночью я решил разыскать Гольца, чтобы сразу взглянуть фактам в лицо. Я отправил к нему посыльного с моей визитной карточкой, но он вернулся и доложил, что Гольц уже покинул свой номер и никак нельзя было выяснить, вернется ли он в гостиницу.

Но все же в большей степени меня занимал конгресс, и мне совсем не хотелось бы пропустить первое заседание. Я довольно быстро сбежал вниз по лестнице и, оказавшись в холле, к своему удивлению, в ложе портье увидел того же служащего, что встречал меня прошлым вечером. Он разговаривал с элегантным господином средних лет, собиравшимся уезжать. Я разобрал только заключительные фразы их разговора.

«К сожалению, речь идет об иностранце, – сказал незнакомец. – Разумеется, мы благодарны Вам за содействие и будем тщательно следить за всеми его выступлениями на конгрессе. Но в Германии пока нет закона, запрещающего вивисекцию. Мы беспомощны, если в жестоком обращении с животным замечен иностранец, до тех пор пока к этому не окажется причастен кто-либо из граждан Великобритании. Но, наверное, однажды это случится. Куда отсюда вывезли животное?»

«В Кингс Колледж, – ответил он несколько тише и просунул незнакомцу записку. – Я разузнал – в лабораторию некого профессора Йео».

В эту секунду он заметил меня и тут же замолчал. Затем портье проговорил торопливо, будто бы провожая незнакомого постояльца: «До свидания, сэр».

Когда незнакомец ушел, он повернулся ко мне.

Я спросил, не о той ли собаке он только что говорил. «Какой собаке, мистер Хартман?» – осведомился он. «Ах, наверное, Вы имеете в виду собаку доктора Гольца. Только он сегодня съехал».

Я нанес несколько визитов моим друзьям и знакомым среди лондонских хирургов и после прибыл в Сент-Джеймс Холл. Там я стал свидетелем захватывающего зрелища. Тысячи врачей наводнили роскошно украшенный огромный зал вплоть до самых дверей, у которых были выставлены торжественно одетые слуги.

Мое место находилось в одном из передних рядов, чем я был обязан дружескому содействию одного видного британского хирурга. Принц Уэльский произносил вступительную речь. Затем слово взял президент конгресса Джеймс Пэйджет. Его речь была полна воодушевления: он находился в предвкушении грядущего прогресса и новых открытий в области медицины. Совершенно неожиданно, с нехарактерными для себя резкостью и раздражением он заговорил о необходимости дать отпор противникам вивисекции. И в моей памяти тут же нашлась иллюстрация к его гневным репликам – я вспомнил о гольцевой собаке и портье отеля Сент-Джеймс.