Владимир Лучосин - Человек должен жить Страница 2

Мы услышали приближающиеся шаги. Вскоре показался милиционер. На боку висела кобура с пистолетом. Милиционеру было лет сорок. Меня поразили его усталые глаза.

— Это вы сказали «не поможет»? — спросил Захаров.

— Так точно, я.

— Почему не поможет? — спросил Захаров и посмотрел на меня.

— Действительно, — сказал я. — Почему вы так говорите, товарищ милиционер?

Милиционер смотрел на нас, как на малолетних детей.

— Ну, прямо горе, когда люди берутся не за свое дело, — сказал Захаров.

Эти слова, видимо, задели милиционера за живое.

— А вы кто такие, что мне указываете? Документы! — И лихо козырнул.

— Не козыряйте, сами козыряли шесть лет, — спокойно сказал Захаров. — Вызовите лучше «Скорую помощь». У нас нашатыря нет с собою. Помочь человеку надо.

— «Скорую помощь»? — Милиционер усмехнулся, но так, чтобы не видела женщина.

— Ну, чего вы стоите? — крикнул Захаров. — Где телефон?

Мы сами позвоним, если вам трудно. Это не входит в ваши обязанности? Постой здесь.

Каша, я зайду на станцию.

— Не беспокойтесь, гражданин, — сказал милиционер. — «Скорая» сейчас прибудет… Все-таки кто вы такие? Меня, как блюстителя порядка, это касается. Что-то я не встречал вас в нашем городе.

— Скажи ему, Каша, кто мы такие.

— Студенты из Москвы, — сказал я. И хотел добавить: «Медики», — но закусил губу. Поведение милиционера было не совсем обычным, он что-то недоговаривал.

— Студенты? На практику? Химики?

— Да! Химики, — опередив меня, ответил Захаров.

Милиционер подошел ко мне и сказал на ухо:

— Он уже конченый, понятно? «Скорая» приедет лишь для того, чтобы установить факт смерти.

— Да вы что, шутите? — крикнул я и, присев на корточки, схватил руку мужчины. Теперь она показалась мне холодной, пульса я не нащупал.

— Ну, убедились? Между прочим, вы как врачи, те тоже сразу за пульс, а вот я, хоть и не врач, по одному виду определяю. — Милиционер вытащил пачку «Беломора» и закурил. Он стоял напротив окна, и на немолодом лице его застыл оранжевый свет.

— Надо перенести его в квартиру, — предложил Захаров. — Здесь сыро.

— Квартира теперь ни к чему, — сказал милиционер, выпуская изо рта дым. — Все равно придется выносить.

— Это почему? — спросил Захаров.

— Дядя Леша свое дело знает туго, так что вы, студентики, можете не беспокоиться.

— Мелете всякую чепуху, товарищ милиционер, — сказал Захаров. — Вы чересчур ленивый, как я посмотрю. И зачем вас держат такого на службе? — И уже более примирительно: — Сами видите, идет дождь, сыро, человек может простудиться, лежа на земле.

— Уже не простудится. Поверьте дяде Леше, — спокойно ответил милиционер.

— Вот положить бы вас на землю и побрызгать дождичком, — сказал Захаров и, отвернувшись от милиционера, надвинул на лоб кепку.

Только теперь я понял, что Захаров не знает главного. Я сказал ему. Он присел на карточки и начал искать на руках мужчины пульс, и по его лицу я понял, что пульса он не нашел. Тогда он вытащил из чемодана фонендоскоп и, подняв пиджак и рубаху мужчины, приставил фонендоскоп к груди в том месте, где находилось сердце. По тому, как неправильно складывал он фонендоскоп, я понял, что сердце мужчины не бьется.

Кажется, наконец и женщина поняла, что произошло. Она молча заплакала, содрогаясь всем телом.

Жалобно замычала корова.

— Сирота моя горемычная, Гриша, иди… — Женщина плакала, хотела подняться и не могла.

Я сбегал за мальчиком, помог пригнать корову, загнал ее в сарай. Но я не знал, что сказать мальчику, и посоветовал ему идти домой. Он весь продрог, часто икал. Вскоре я увидел его в комнате. Он повесил на спинку стула мешок, а сам быстро разделся и лег в постель, накрывшись с головой. Оранжевый абажур светился все ярче, потому что надвигался темный июньский вечер.

Подкатила машина «Скорой помощи», к нам подошел врач, высокий мужчина в белом халате.

— Десять раз умрешь, пока вас дождешься, — сказал милиционер.

— Дядя Леша, — сказал врач, — хоть бы ты не бросал тень на плетень. Были действительно срочные вызовы. Понимаешь?

— Я-то понимаю, а вот они… претензию к вам имеют. — Милиционер указал на нас.

Мы молчали.

Врач склонился над мужчиной. Халат врача был совершенно оранжевым. Меня не интересовало, что делает врач. Я знал, что сделать он уже ничего не сможет.

Женщина плакала. Мальчик лежал в теплой постели, закутавшись с головой. Я видел его через окно и думал о загубленной жизни. Больше всех мне было жаль мальчика, будто это был я сам.

Врач скомкал фонендоскоп и сунул его в карман халата.

— Вот студенты-химики на практику приехали, может, подвезете? — спросил милиционер у врача. — Подвезите, что вам стоит? Вот у того чемодан пуда три. Кирпичей наложил, что ли?

Меня удивило, что милиционер между делом успел проверить вес моего чемодана.

— Не возражаю, — сказал врач.

Мы сели в машину. На «Скорой помощи» я никогда не ездил. Я смотрел в окно, приподымая брезентовую занавеску. Машина не ехала, а летела по улицам города. Тревожные сигналы будоражили воздух. Прохожие останавливались, смотрели нам вслед, и, наверно, никто из них не подозревал, что на этот раз машина везла совершенно здоровых людей.

Мы были здоровы, но настроение было плохое. Кажется, никогда оно не было таким подавленным.

— Переночуем в гостинице? — предложил я Захарову.

— Лишние деньги пригодятся на выпивку. — Он посмотрел на меня и мрачно улыбнулся.

Машина остановилась у длинного одноэтажного здания. Врач вышел из кабины и взбежал на крыльцо, которое заскрипело под ним. Он скрылся за стеклянной дверью.

— Больница, — услышал я чей-то голос. Кажется, это сказал шофер. Неужели эта лачуга и есть больница?

Все окна темные, лишь одно освещено. Колышется занавеска. Свет падает на толстый ствол дерева, на лепестки белых цветов под окном.

Шофер открыл нам дверку и сказал с изысканной вежливостью:

— Ну, химики, вытряхивайтесь.

Я взялся за свой чемодан и хотел уже вытаскивать его из машины, но Захаров подмигнул мне и сказал, чтобы я посидел. Он и шофер, о чем-то беседуя, пошли к крыльцу, вошли в здание. Минуты через три они возвратились, шофер завел мотор.

Мы опять поехали. Я вопросительно смотрел на Захарова.

— Это у них поликлиника, тут же «Скорая помощь». А знаешь, Гринин нас опередил.

Я не сразу понял, кто такой Гринин, но потом вспомнил, что это третий студент, которого мы искали на станции.

Машина остановилась, и я снова увидел крыльцо, но более высокое и с крышей. «Начальная школа № 2», — прочел я вывеску. Дом одноэтажный, длинный, из толстых бревен.

Шофер начал сигналить. Даже мертвые могли проснуться от пронзительных звуков. В Москве за такой шум шофера оштрафовали бы, а здесь, наверно, шуметь было еще в моде.

Широкие окна школы осветились изнутри. На крыльцо вышел высокий парень в свитере канареечного цвета. «Хороший свитер», — подумал я. Руки парня опущены глубоко в карманы серых брюк, брюки хорошо отглажены. Во рту парня дымилась папироса.

— Добро пожаловать, — сказал он, не вынимая папиросы изо рта.

Поднявшись на крыльцо, я увидел, что он выше меня на целую голову. У него были умные черные глаза, черные вьющиеся волосы, зачесанные назад, и тонкая полоска черных усов на верхней губе. Я узнал его. Он, конечно, с нашего потока. Но только раньше я не знал его фамилии и вообще был с ним не знаком. На потоке двести человек, разве перезнакомишься со всеми даже и за четыре года?

Припоминаю, что я никогда не чувствовал к нему особой симпатии, и если мы встречались где-либо в бесконечных институтских коридорах или на улице, то я не считал себя обязанным здороваться первым.

Он был слишком яркий и шумный, всегда окруженный толпой похожих на него ребят. Постоянно сыпал остротами и анекдотами, которые не казались мне смешными. Он явно метил в вундеркинды. Я же был из другого теста. Я любил только слушать. Мне было бы трудно с ним дружить.

Едва мы сняли свои чемоданы, машина «Скорой помощи» уехала.

Гринин посторонился, когда мы проходили в дверь, и остался на крыльце докуривать папиросу.

Мы вошли в класс. На левой стене черная доска, в желобке сухая тряпка и кусочек мела. На полу поблекшие чернильные пятна, одно небольшое пятно проглядывало даже сквозь побелку на стене. Вдоль окон деревянная вешалка метровой высоты человек на сорок.

Класс казался очень большим и просторным, потому что все парты были вынесены. Остался лишь учительский стол. Три кровати, застланные коричневыми байковыми одеялами, стояли вдоль стен. Крайняя кровать у окна была занята Грининым. Самое лучшее место! Я занял следующую. Захаров бросил свой чемоданчик на кровать, стоявшую у двери. Крышка открылась, вещи вывалились, и я увидел: ни одной книги. Я везу целую библиотеку по трем предметам, а он…