Борис Нахапетов - Врачебные тайны дома Романовых Страница 21

Например, директор канцелярии императора В. Панаев сообщал: «Государь не изъявлял опасения насчёт своего здоровья и для того, чтобы не тревожить любезных своих подданных, запретил печатать бюллетени о болезни его». Нужно отметить, что эта деталь вполне соответствовала наклонностям Николая Павловича. Таинственность, свойственная всем вообще дворцовым начинаниям, была особенно любима Николаем I. Так, во время Русско-турецкой войны 1827–1828 гг., при осаде Силистрии, Николай заболел перемежающейся лихорадкой (малярией). Император призвал к себе находившегося при нём молодого врача И.В. Енохина и приказал ему лечить себя, но держать это в тайне, так как он не желал, чтобы осаждающие Силистрию русские войска, узнав о болезни государя, пали духом.

Строго говоря, весть о кончине императора была и не так уж неожиданна. Помимо упоминаемого С.В. Мироненко бюллетеня № 4, были, естественно, и предыдущие номера бюллетеней. Правда, первый из них появился только 18 февраля, когда император уже умирал. К этому же номеру газеты был приложен бюллетень № 2 о состоянии здоровья императора в одиннадцать часов вечера 17 февраля. В нём за подписями придворных медиков М. Мандта, И. Енохина и О. Карелля сообщалось: «Лихорадка Его Величества к вечеру усилилась. Отделение мокроты от нижней доли правого лёгкого сделалось труднее». В субботу, 19 февраля, в разделе внутренних известий в газетах был повторён бюллетень № 2, а также помещён бюллетень № 3: «18 февраля четыре часа пополудни. Затруднительное отделение мокроты, коим страдал вчера Государь Император, усилилось, что доказывает ослабевающую деятельность лёгких и делает состояние Его Величества весьма опасным». Таким образом, по крайней мере за три дня до появления официального сообщения о смерти Николая I население было оповещено о тяжёлой болезни императора. Что же касается задержки с опубликованием манифеста о смерти императора, то В. Панаев в своих «Воспоминаниях» объясняет это следующим образом: «Потребовано было от доктора Мандта подробное описание хода самой болезни государя, он составил его (разумеется, на немецком языке). Надобно было, для соблюдения верности, перевести его буквально, что поручил я одному из чиновников канцелярии, хорошо знавшему по-немецки, а потом исправил, лучше сказать, вовсе переделал в слоге, что уже я должен был взять на себя при помощи доктора Енохина, так как многие медицинские термины были мне неизвестны. Мы проработали с ним часа три, не вставая с места, и успели в том, что статья Мандта появилась вслед за моею статьёю». К этому следует добавить, что 20 февраля было воскресенье и газеты не выходили, поэтому манифест с сообщением о смерти Николая I был опубликован лишь в понедельник 21 февраля.

Для подтверждения версии об отравлении Николая I А. Смирнов ссылается также и на не очень достоверные записки внука президента Медико-хирургической академии В.В. Пеликана, который вспоминает высказывания своего деда: «Вскоре после смерти Николая Павловича Мандт исчез с петербургского горизонта. Мандт дал желавшему во что бы то ни стало покончить с собой Николаю яду. Профессор анатомии Медико-хирургической академии Грубер, приглашённый из Вены, не преминул составить протокол о вскрытии тела покойного императора. Найдя его интересным в судебно-медицинском отношении, опубликовал его в Германии, за что посажен был в Петропавловскую крепость. Многие из нас (то есть автор воспоминаний и его сокурсники по Медико-хирургической академии. — Б.Н.) порицали Мандта за уступку требованиям императора. Находили, что Мандт, как врач, обязан был скорее пожертвовать своим положением, даже жизнью, чем исполнить волю монарха и принести ему яду. Однако отказать Николаю в его требовании никто бы не осмелился. Кроме того, самовластный император достиг бы своей цели и без помощи Мандта».

Не более правдоподобными выглядят приведённые А. Смирновым воспоминания некоего полковника Генштаба, адъютанта цесаревича Александра И.В. Савицкого, которому сам «немец Мандт — гомеопат, любимый царём лейб-медик (коего народная молва обвинила в гибели — отравлении императора)», вынужденный спасаться бегством за границу, поведал о последних минутах жизни повелителя, якобы сказавшего ему: «Был ты мне всегда преданным и потому хочу с тобой говорить доверительно: дай мне яду, который позволит расстаться с жизнью без лишних страданий, достаточно быстро, но не внезапно (чтобы не вызвать кривотолков)». И.В. Савицкий так описывает свои впечатления об увиденном в те дни в Зимнем дворце: «На суровом лице усопшего выступили жёлтые, синие, фиолетовые пятна. Уста были приоткрыты, видны были редкие зубы. Черты лица, сведённые судорогой, свидетельствовали, что император умирал в сильном мучении. Александр (наследник. — Б.Н.) ужаснулся, увидя отца таким обезображенным, и вызвал двух медиков — Здеканера (так в тексте. — Б.Н.) и Мяновского, профессоров Медико-хирургической академии, повелел им любым путём убрать все признаки отравления, чтобы в надлежащем виде выставить через четыре дня тело для всеобщего прощания. Ведь все эти фатальные признаки неопровержимо подтверждали бы молву, уже гулявшую по столице, об отравлении императора. Последней волей Николая I был запрет на вскрытие и бальзамирование его тела, он опасался, что при вскрытии откроют тайну его смерти, которую он хотел унести с собой в могилу. Двое вызванных учёных, чтобы скрыть подлинную причину смерти, буквально перекрасили, подретушировали лицо, и его тело надлежащим образом уложили в гроб. Исследованный ими новый способ бальзамирования тела ещё не был отработан надлежащим образом и не предотвратил быстрого разложения тела, тогда обложили последнее ароматическими травами, чтобы заглушить зловоние».

В воспоминаниях И.В. Савицкого вызывает сомнение сама возможность «доверительного» разговора Мандта с посторонним человеком настоль щекотливую тему. Кроме того, профессора Здекауэр и Мяновский были терапевтами и никогда не занимались бальзамированием.

Писатель-эмигрант Николай Тальберг посвятил событиям, связанным с последними днями жизни Николая I, значительную часть своей книги «Неизвестная Россия 1825–1917 (Очерки истории императорской России от Николая I до Царя-Мученика)», вышедшей в Москве в 1995 г.

Он пишет: «Во время водосвятия в день Крещения Господня 1855 г. государь простудился (этот праздник поистине имеет фатальное значение в судьбе Романовых! — Б.Н.), но не берёгся в дальнейшем. В конце января он не хотел отказать графу Клейнмихелю быть на свадьбе его дочери. Император был в конногвардейском мундире с лосинами, не согревавшими достаточно ноги. Возвратившись со свадьбы, он почувствовал озноб. 27 января определился грипп, свирепствовавший в то время в столице. В начале февраля появилось стеснение в груди, выявилось повреждение нижней части правого лёгкого. Доктора предписывали сидеть дома. Государь был вынужден прервать говение на первой неделе Великого поста. На следующий день государь собрался ехать в манеж, напутствовать маршевые батальоны лейб-гвардии Измайловского и Егерского полков, отправляемые на театр военных действий. Врачи Мандт и в особенности Карелл протестовали. Государь спросил их: „Если бы я был просто солдатом, обратили бы вы внимание на мою болезнь?“ — „Ваше Величество, — ответил Карелл, — в нашей армии нет ни одного медика, который позволил бы солдату выписаться из госпиталя в таком положении, в котором вы находитесь и при таком морозе. Мой долг требует, чтобы вы не выходили ещё из комнаты“. „Ты исполнил свой долг, позволь же мне исполнить мой долг“, — ответил император. То же сказал Мандту, добавив, что исполнит свой долг, прощаясь с солдатами, которые отбывают, „чтобы защитить нас“.

Уехал он в лёгком плаще, не внимая уговорам наследника и прислуги. Простуда усилилась. Ночь государь провёл без сна. Последующий день — 10 февраля — он отправился на проводы гвардейских сапёров, преображенцев и семёновцев.

11 февраля не мог быть на литургии Преосвященных Даров и лёг спать одетым. 12-го озноб усилился». Далее приводится обширная цитата из письма лейб-медика Мандта его заграничному другу, в котором рассказывается о событиях, произошедших с вечера 17 февраля 1855 года: «Между 11 и 12 часами блаженной памяти император отложил приобщение Святых Тайн до того времени, когда будет в состоянии встать с постели. (Из этого видно, что сам он не думал, чтобы его жизни угрожала неминуемая опасность, а врач усматривал пока ещё слабые признаки такой опасности в нижней части правого лёгкого, впрочем, не теряя в этом часу всякой надежды на выздоровление. — Примеч. Тальберга). Сделав все нужные медицинские предписания, я, не раздеваясь, лёг отдохнуть в постель. Доктор Карелл должен был оставаться в комнате больного, пока я не приду заменить его в 3 часа утра, так было условлено и так постоянно делалось. В половине третьего я встал и в ту минуту, как я хотел отправиться на мой печальный пост, мне подали следующую, наскоро написанную карандашом записку: „Умоляю Вас, не теряйте времени ввиду усиливающейся опасности. Настаивайте непременно на приобщении Святых Тайн… (Блудова)“. Я нашёл доктора Карелла на своём посту, а положение высокого больного показалось почти не изменившимся с 12 часов ночи. Жар в теле немного слабее, дыхание было несколько менее слышным, чем в полночь. После некоторых вопросов и ответов касательно дыхания в груди (причём особенное внимание было обращено на правое лёгкое, совершенно согласно с тем, как оглашено в газетах) доктор Карелл ушёл для того, чтобы воспользоваться в течение нескольких часов необходимым отдыхом. Было около 10 минут четвёртого, когда я остался наедине с больным государем в его маленькой, неопрятной спальне, дурно освещённой и прохладной. Со всех сторон слышалось завывание холодного северного ветра… Так как накануне того дня вечером, после последнего медицинского осмотра ещё не вовсе утрачена была надежда на выздоровление, то я начал со тщательного исследования груди при помощи слухового рожка. Император охотно этому подчинился точно так, как с некоторого времени он вообще подчинялся всему, чего требовала медицинская наука. В нижней части правого лёгкого я услышал шум, который сделался для меня таким зловещим, каким я в течение уже нескольких лет считал тот особый звук голоса, который происходит из образовавшихся каверн. Я не в состоянии описать ни этого звука, ни этого шума, но и тот, и другой, доходя до моего слуха, не подчинялись моему умственному анализу, как будто проникали во всю мою внутренность и действовали на все мои чувствительные нервы. Они произвели на меня такое же впечатление, какое производит фальшивая нота на слух опытного музыканта. Но этот звук и шум уничтожили все мои сомнения и дали мне смелость приступить к решительному объяснению. Зрело обсудив, что следовало делать в моём положении, я вступил в следующий разговор с Его Величеством. Здесь я должен обратить внимание на то, что замеченный мной особый шум в нижней части правого лёгкого свидетельствовал о начале паралича (по современной терминологии — отёк лёгких. — Б.Н.) в этом важном органе и что вместе с тем для меня угас последний луч надежды. В первую минуту я почувствовал что-то похожее на головокружение: мне показалось, что все предметы стали вертеться перед моими глазами. Но, полагаю, что сознание важности данной минуты помогло мне сохранить равновесие способностей… По выражению глаз императора я тотчас заметил, что он понял значение слов и даже одобрил их. Он устремил на меня свои большие, полные, блестящие и неподвижные глаза и произнёс следующие простые слова, немного приподнявшись и поворотив ко мне голову: „Скажите же мне, разве я должен умереть?“ Эти слова прозвучали среди ночного уединения как голос судьбы… Глаза императора были упорно устремлены на меня. Наконец, сделав последнее усилие, я отвечал: „Да, Ваше Величество“. Почти немедленно вслед за этим император спросил: „Что нашли вы вашим инструментом? Каверны?“ — „Нет. Начало паралича“. Глаза императора устремились прямо в потолок и по крайней мере в продолжение пяти минут оставались неподвижными; он как будто во что-то вдумывался. Затем внезапно взглянул на меня и спросил: „Как достало у вас духу высказать мне это так решительно?“ „Меня побудили к этому, Ваше Величество, следующие причины. Прежде всего, и главным образом, я исполняю данное мною обещание. Года полтора тому назад вы однажды сказали мне: "Я требую, чтобы вы мне сказали правду, если б настала та минута в данном случае". К сожалению, Ваше Величество, такая минута настала. Во-вторых, я исполняю горестный долг по отношению к монарху. Вы ещё можете располагать несколькими часами жизни. Вы находитесь в полном сознании и знаете, что нет никакой надежды. Эти часы, Ваше Величество, конечно, употребите иначе, чем как употребили бы их, если бы не знали положительно, что вас ожидает, по крайней мере, мне так кажется. Наконец, я высказал Вашему Величеству правду потому, что я люблю вас и знаю, что вы в состоянии выслушать её“.