Оливер Сакс - Галлюцинации Страница 23

Именно в этот период полной праздности я еще глубже погрузился в соблазнительное волшебство психотропных зелий, не ограничиваясь выходными. Я дошел до того, что стал вводить наркотики внутривенно, чего никогда не делал раньше. Мои родители – оба врачи – были в отъезде, дом был в полном моем распоряжении, и я решил поинтересоваться содержимым шкафов операционной, расположенной на первом этаже, чтобы как следует отметить мой тридцать второй день рождения. До этого я никогда не принимал ни морфин, ни другие опиаты. Для внутривенной инъекции я воспользовался большим шприцем – стоило ли мелочиться с дозами? Удобно устроившись в кровати, я набрал в шприц содержимое нескольких ампул и медленно ввел морфин себе в вену.

Через минуту мое внимание было привлечено к какому-то странному событию, которое начало происходить на рукаве моего халата, висевшего на двери спальни. Присмотревшись, я понял, что там происходит миниатюрное, но выписанное в микроскопических деталях сражение. Я видел разноцветные шатры, над самым большим из них развевался королевский штандарт. Я видел лошадей в пестрых попонах, сидевших в седлах воинов в сверкающих латах, видел лучников. На краю поля стояли трубачи, прижимавшие к губам серебряные трубы. Спустя мгновение я услышал и пение труб. Я видел тысячи солдат двух армий, готовых сойтись на поле брани. Я потерял всякое представление о месте и времени, вся Вселенная сосредоточилась на крошечном пятнышке на рукаве халата. Я забыл, что лежу в своей кровати, что я в Лондоне, что на дворе 1965 год. До того как впрыснуть себе морфий, я читал Фруассара: «Хроники» и «Генрих V», – и теперь сюжеты книг стали содержанием моей галлюцинации. Я понял, что то, что я вижу с высоты птичьего полета, было не чем иным, как Азенкуром в 1415 году, что я смотрю на выстроенные в боевые порядки английскую и французскую армии, готовые к сражению. В большом шатре находился король Генрих V. У меня не было ощущения, что я стал жертвой галлюцинации. Пейзаж был настоящим.

Через некоторое время образ начал тускнеть и до меня постепенно и смутно стало доходить, что я в Лондоне, лежу в полном оцепенении на кровати и смотрю на воображаемый Азенкур, уместившийся на рукаве моего халата. Это было завораживающее и восхитительное зрелище, но теперь оно закончилось. Действие морфина прошло быстро. Поле при Азенкуре быстро тускнело и исчезало. Я посмотрел на часы. Инъекция морфина была сделана в девять тридцать, а теперь было десять часов. Правда, мною тут же овладело сомнение. Я сделал инъекцию в сумерках – значит, должно было стать темнее, но на самом деле на улице было совсем светло и становилось еще светлее. Однако часы упрямо показывали десять. Выходит, уже наступило утро, и я, неподвижно лежа в кровати, двенадцать часов созерцал битву при Азенкуре. Это потрясло и отрезвило меня, заставило понять, что можно провести дни, ночи, месяцы и годы в таком опиумном ступоре. Я поклялся, что этот первый опыт введения морфина станет последним.

В конце лета 1965 года я уехал в Нью-Йорк, где приступил к научным исследованиям в области невропатологии и нейрохимии. Декабрь 1965 года был для меня очень неудачным: я никак не мог приспособиться к жизни в Нью-Йорке после Калифорнии. Я расстался с возлюбленной, научная работа не ладилась. Я понял, что не создан для научной работы. Меня мучили депрессия и бессонница. Для того чтобы уснуть, я принимал на ночь хлоралгидрат, и постепенно стал принимать дозу, в пятнадцать раз превышавшую обычную терапевтическую. У меня дома хранились огромные запасы этого лекарства – я, грубо говоря, воровал его в лаборатории, – но и они в конце концов иссякли и в один тяжелый вторник – незадолго до Рождества – мне пришлось лечь в постель без обычной слоновьей дозы хлоралгидрата. Спал я плохо и видел странные сны; несколько раз я просыпался от кошмарных видений, а проснувшись окончательно, понял, что стал очень чувствительным к звукам. По мощеной улице под моими окнами постоянно ездили тяжело груженные самосвалы, но сейчас у меня было впечатление, что их колеса выворачивают из земли булыжники и дробят их.

Я чувствовал себя настолько разбитым, что не поехал на работу, как обычно, на мотоцикле, а воспользовался метро и автобусом. В нашем неврологическом отделении по средам готовились гистологические срезы мозга, и в тот раз была моя очередь готовить эти тончайшие горизонтальные срезы, после исследования которых выносились суждения о патологии. Обычно эта работа получалась у меня хорошо, но в тот раз руки мои дрожали, а названия анатомических структур ускользали из памяти.

С грехом пополам закончив работу, я, как всегда, вышел из здания и заглянул в кафе, где обычно пил кофе. Мешая ложечкой сахар в чашке, я вдруг заметил, что мой кофе вдруг стал зеленым, а затем фиолетовым. Я поднял голову и увидел, что у клиента, который в этот момент расплачивался на кассе, вместо носа хобот, как у морского слона. Мною овладела невообразимая паника. Я бросил на стол пятидолларовую купюру и, выбежав на улицу, сел в автобус. У всех пассажиров были гладкие головы, похожие на яйца, с огромными блестящими фасеточными, как у насекомых, глазами. Их скачкообразные движения внушали мне еще больший страх и отвращение. Я понял, что у меня либо галлюцинации, либо странные нарушения восприятия, что я не могу остановить этот поток, захлестнувший мой мозг, и что мне остается одно – взять себя в руки, перестать паниковать и не впадать в кататонический ступор от вида окружавших меня жутких физиономий. Лучшим способом для этого, как мне показалось, было записать свои ощущения, описав их во всех подробностях; стать наблюдателем, даже исследователем, а не беспомощной жертвой бушевавшего во мне безумия. Ручка и блокнот были при мне всегда, и я начал описывать накатывавшие на меня волнами галлюцинации.

Изложение событий на бумаге было моим излюбленным приемом справляться с устрашающими и тяжелыми ситуациями, хотя в таком жутком положении этот способ еще не был проверен. К счастью, он сработал; я смог удержать себя в руках и сохранить внешнее спокойствие, несмотря на то что галлюцинации продолжали уродовать окружающий мир.

Я умудрился выйти из автобуса на нужной остановке и сесть в метро, несмотря на то что все вокруг дико вращалось и переворачивалось вверх тормашками. Мне удалось не проехать свою станцию «Гринвич-Виллидж». Выйдя из подземки, я увидел, что дома подпрыгивают и колышутся словно флаги на сильном ветру. Вернувшись домой, я испытал громадное облегчение: меня не убили и не арестовали, я не заблудился и не попал под машину. Закрыв дверь квартиры, я понял, что мне надо с кем-то связаться – с врачом и одновременно другом. Таким человеком могла быть только Кэрол Бернетт: пять лет назад мы вместе учились в интернатуре в Сан-Франциско, дружили, а теперь оба жили в Нью-Йорке. Кэрол меня поймет и подскажет, что делать. Дрожащей рукой я набрал номер ее телефона.

– Кэрол, – произнес я, когда она подняла трубку. – Хочу с тобой попрощаться. Я сошел с ума, спятил, сбрендил. Это началось утром, и становится все хуже и хуже.

– Оливер, – ответила Кэрол, – что ты принимаешь?

– Ничего, – ответил я. – Именно поэтому я так испуган.

Кэрол на секунду задумалась.

– Что ты перестал принимать?

– Да, в этом все дело. До вчерашнего дня я принимал большие дозы хлоралгидрата, а вчера у меня его просто не оказалось.

– Оливер, ты болван. Ты всегда и во всем перебарщиваешь, – сказала Кэрол. – У тебя классическая белая горячка.

Я испытал невероятное облегчение: белая горячка – это все же лучше, чем шизофренический психоз. Но я прекрасно сознавал и опасности белой горячки: спутанность сознания, дезориентация, галлюцинации, иллюзии, обезвоживание, жар, сердцебиение, истощение, судороги и смерть. Любому другому человеку я посоветовал бы немедленно вызвать «Скорую помощь», но сам решил сцепить зубы и испить эту чашу до дна. Кэрол согласилась побыть со мной один день, а потом, если ничего не произойдет, периодически заглядывать ко мне или звонить по телефону. При необходимости она могла вызвать «Скорую». Подстраховавшись таким образом, я немного успокоился и даже стал получать некоторое удовольствие от фантазмов делирия (хотя, кажется, какое удовольствие может быть от бесчисленных полчищ мышей и мелких насекомых). Галлюцинации продолжались четверо суток без перерыва, а когда наконец прошли, я от изнеможения впал в ступор[47].

В школе я сильно увлекся химией. Она вызывала у меня такой восторг, что я устроил дома химическую лабораторию. В пятнадцать лет это увлечение прошло. Потом, в школе, в университете я хорошо учился, но ни один предмет не вызывал у меня такого волнения и трепета, как химия в средней школе. Только в Нью-Йорке, когда летом 1966 года я стал наблюдать больных мигренью, я испытал это давно забытое интеллектуальное и эмоциональное волнение. В надежде еще больше расшевелить себя и возбудить еще больший интерес к предмету исследования, я решил обратиться к амфетамину.