Головы профессора Уайта. Невероятная история нейрохирурга, который пытался пересадить человеческую голову - Брэнди Скиллаче Страница 25

мозг Ленина. Вместо нее сопровождающие показывают ему город, 1-й Московский медицинский институт и череду странных лабораторий. Позже Уайт рассказал, что видел отрезанные головы собак, подключенные к аппаратам жизнеобеспечения. Но увиденное не оправдывало ожиданий Уайта. Собаки сохраняют мозговую активность всего несколько секунд после отделения головы от тела, пока реагируют на звуки и прикосновения. Затем мозг умирает. Уайт хмурится. У себя в лаборатории он продвинулся гораздо дальше: умеет сохранять мозг живым и активным не то что несколько часов – даже несколько дней[164]. Не прячут ли от него главные достижения? Подобные подозрения во время поездок в Россию посещали и Гарольда Хиллмана, хотя Уайту он об этом не рассказывал. «Они боялись показать, чего достигли, – сетовал Хиллман. – Вволю поили нас водкой, приставляли к нам хорошеньких девушек, но не рассказывали о своих делах»[165]. Покидая Институт мозга, Уайт укрепился в подозрении: в СССР не хотели делиться знанием, они хотели его получить.

Уайту не показывают ничего революционного, но ученые и хирурги, с которыми он встречается в различных учреждениях, жаждут узнать все о работе самого Уайта: о методике охлаждения и особенно о возможности поддерживать жизнедеятельность мозга после смерти организма. Уайт не боится до определенной степени открыть карты: по состоянию оборудования в лабораториях советских ученых видно, что они сильно отстают от кливлендской команды. Но это вызывает новые вопросы. Может, русские ищут вечной жизни?[166] Им нужен бессмертный Ленин? Сталин навсегда? Или что-то иное?

И вот наконец Уайту удается ослабить поводок, хотя за ним по-прежнему приглядывают, это очевидно: мужчины в темных пальто за углом, знакомые лица в кафе. Покинув отель, он отправляется прогуляться по холодку, чтобы поразмыслить, а заодно купить шапку – лысеющая голова мерзнет. Но, бродя по городу, он замечает не то, что у русских есть, а то, чего у них нет. Спускаешься в метро – видишь блестящий мрамор залов, статуи рабочих, которые, казалось, поддерживают своды, изящные детали и красивую плитку под ногами. Поезда ходят по расписанию, люди не толпятся и не толкаются, не заметно ни граффити, ни карманников. Свидетельство красоты, культуры и продуманности. Но долги, задавленная экономика, изоляция, навязанная извне и устанавливаемая изнутри, наносят стране огромный ущерб. Неоспоримого доказательства, что трансплантация сознания возможна, доказательства, которое Уайт рассчитывал найти за железным занавесом, здесь просто нет: только сказки, нашинкованные тонко, как гиппокамп Ленина.

Правда о советской науке

В 1960-х Москва занимала площадь около 1200 квадратных километров: нескладный бесцветный город, общая атмосфера не веселее архитектуры[167]. В государственных магазинах стояли многочасовые очереди (в основном из пожилых женщин) за бытовыми товарами, в ресторанах подавали невкусную еду из нормированных продуктов, обслуживали везде медленно и равнодушно[168]. Уайт довольно скоро убедился в посредственном качестве всего, что покупал в Москве. Меховые сувениры развалились на части, некоторые – прежде, чем доехали до Америки, недолго прожили и сапоги, которые он купил, чтобы уберечься от холода. Недоставало самого элементарного, не было даже средств женской гигиены: так жили обычные люди в стране, построенной, казалось бы, на коммунистических идеалах всеобщего равенства. Правящая элита при этом жила как будто в другом мире. Британская журналистка Глория Стюарт в репортаже для журнала New Statesman рассказывала о закрытых клубах, где подавали прекрасные напитки и еду (а сервис был не хуже, чем в лондонском отеле «Савой»), и о «спецмагазинах», где члены партии покупали западные товары, например современные телевизоры, недоступные их согражданам[169].

Медицинская помощь тоже была доступна не всем. Когда Уайту давали возможность провести операцию – то есть продемонстрировать советским коллегам сложные нейрохирургические техники, – он работал в стерильных и хорошо оборудованных операционных. Коммунистическая партия заботится о людях труда: государственные детские сады занимаются детьми, чтобы женщины могли работать (и они работают), государственное здравоохранение проводит прививочные кампании и следит за уничтожением паразитов. В то же время государственные больницы остаются не более чем казармами для бедных и больных, где лечить, по большому счету, нечем. Уайт будто перенесся в прошлое, в викторианскую медицину, еще не знакомую с антисептиками[170]. Его опасения, что Советы обгонят Америку, таяли на глазах. Ученые, как и врачи, изо всех сил старались делать свое дело в жалких условиях. Уайт познакомился со стойкими и жизнелюбивыми людьми, ценящими музыку, литературу и искусство. Что бы ни твердили власти по разные стороны железного занавеса, русские оказались просто людьми, самыми обычными. Даже религия им не чужда: многие втайне исповедуют православие, и Уайту удалось посетить церковную службу. А вот чего ему не удалось (пока), так это найти человека, ради которого он приехал.

В 1950-х, изучая с коллегами из клиники Бригама фильмы Демихова, Уайт испытывал смесь ужаса и любопытства. В тот момент для него эта чудесная пересадка собачьей головы затмила даже выполненную Мюрреем трансплантацию почки. Тогда многим казалось, что Советы, как и в космосе, вырвались вперед и, будто злодей-антагонист в фильмах про агента 007, сумели как-то обойти Запад. В интервью журналу Life Демихов говорил о масштабной программе исследований, инкубаторе идей. Но в реальности его дела обстояли куда мрачнее.

Ученые как представители интеллигенции, образованной прослойки, постоянно находились под подозрением: они так и не побратались с революцией. После 1917 года партия большевиков развязала войну против интеллигенции: кто-то из ученых был брошен в тюрьму, кто-то расстрелян, и об этих смертях не осталось сведений даже в архивах[171]. Физиолог И. П. Павлов, первый русский нобелевский лауреат, наблюдал за этим в ужасе. «Если то, что делают Ленин и большевики с Россией, есть эксперимент, – по некоторым свидетельствам, замечал он, – то для такого эксперимента я пожалел бы даже лягушку»[172]. За неимением финансирования и даже еды закрывались университеты. Один из пионеров русской полевой хирургии Н. А. Вельяминов, также не принявший революцию, сравнивал своих коллег-ученых с гладиаторами, обреченно идущими на арену: morituri te salutant! Идущие на смерть приветствуют тебя[173].

После смерти Ленина Сталин сделал этот образ еще более зримым. Он расширил ГУЛАГ, систему трудовых лагерей, устроенных большевиками для политических противников, интеллигенции и буржуазии. Скоро лагеря наполнились учеными и философами всех мастей: даже в академической среде начиналась война группировок, и все пытались избавиться от тех, кто не вписывался в новый курс. Схема полностью себя оправдывала. Только в 1937 и 1938 годах в лагерях, где мало кто доживал до второй зимы, оказались миллионы[174]. К концу десятилетия дореволюционных ученых в стране уже почти не было: кого-то истребили, а те, кому повезло больше, бежали из страны[175]. Последних оставшихся заперли по секретным лабораториям, засадив работать над государственными