Круглый стол на пятерых - Георгий Михайлович Шумаров Страница 32

имею доверить вам больше, чем эта солидность, чем эти ботинки. Хочу вам напомнить, что сердце мужчины, хочу вам как медик сказать… та-та-та-та, что сердце с его четырьмя полостями, увы, предназначено лишь для одной. В предсердии левом — красивая Валя, в предсердии правом — моя Валентина, в желудочке слева — знакомьтесь — Валюха, а в правом желудочке тоже она. Ах, если сказать языком старинной поэзии… та-та… я сбился с размера, — то своды души моей подпирают красивые острые стрелы амура.

А мысли бегут, как по ре-, как по рельсам, а песни летят, как по но-, как по нотам, а солнце скатилось с небес, как по маслу — во имя свиданья свернуло работу, во имя свиданья, чтоб было темно, чтоб мы на вечерний попали в кино.

О нет, я не против — да здравствует солнце, да здравствует солнце, которое завтра, которое снова отдаст себя в жертву, во имя влюбленных… та-та… темноте.

Я чинно шагаю по улице людной, меня провожают большие витрины, меня зазывают киоски с мороже… опять не влезает в размер это слово — ну, в общем, киоски, где есть эскимо. Но я не транжира, не мот, я расчетлив. В моем гомонке притаилась пятерка, пятерку я занял у Димы Зару…

Уже до сеанса осталось немного, в билетные кассы уткнулась дорога. Танцуй под часами, Виталий Карпухин! О черт! Разнесутся по городу слухи: меня увидал Николай Великанов…

И теперь уже не было ни тонкого

жужжания пчел,

ни газовавшей в гараже машины,

ни санитарок с алюминиевой посудой,

и разом кончилось одиночество

Архипов, положив ногу на ногу, держался за голенище сапога. Носы сапог сияли, натертые байковым нутром калош. Голова Архипова острижена наголо. Короткопалая пятерня все время у лица: трогает подбородок, проходит под носом, колупает прыщ на левом виске.

— Я его уволил, потому что по образованию он дезинфектор, а не рентгентехник, — спокойно объяснил Андрей.

Левая пятерня Игоря Александровича растопырилась и постучала по голенищу. Подыскивая слова, он заботился, чтобы его отношение к этому выскочке не нашло второго толкования.

— Ступина прислал к нам облздравотдел. Начальству лучше знать, какое у Ступина образование. Это раз. Дальше: вы не согласовали увольнение с месткомом, поэтому я данного товарища снова принял.

Золотарев кивнул. Ему доставляло странное удовольствие сознавать, что против глупости и недоброжелательства Архипова у него, Андрея, припрятано нечто неожиданное — хладнокровие, которого ему всегда не хватало.

— Вы правы, — согласился Андрей Григорьевич, — обойдя местком, я уволил его незаконно. Но я сделал это на основании рапорта рентгенолога Уваровой — председателя месткома. В рапорте доводилось до сведения, что Ступин с работой не справляется, пьянствует в рабочее время, разбазаривает химикаты и пленку.

— Это неважно, — перебил Архипов, — закон уважать нужно. И блюсти. Ступин не работал около месяца, и райком Союза обязал оплатить прогул за счет главного врача…

— Скажите, Игорь Александрович, — спросил Золотарев, с трудом сдерживаясь, — почему вы за него вступились? Ведь он проходимец, вы же знаете…

Заместитель потрогал прыщик на виске. Диван скрипел под его оплывающей фигурой.

— Я против незаконности, — уведомил он. — А насчет проходимца — это вы напрасно. Не цените людей, Андрей Григорьевич.

Андрей встал и прошелся по невыносимо просторному кабинету. Архипов скрипел диванными пружинами. Лицо его было строгим и независимым. Вздох — единственное великодушие, которое он себе позволил, как бы подтверждая этим известную истину, что незаменимых людей нет. У главного врача и его заместителя никогда не было нормальных отношений, но Архипов не принимал открытого боя, пока с Золотаревым не случилось этого несчастья. К сожалению, в свое время Золотарев не настоял перед облздравотделом, чтобы ему дали другого заместителя, хотя оснований для этого было больше чем достаточно.

Незаменимых людей нет, думал Андрей. Эта мысль греет холодные души карьеристов.

— Ну что ж, мы с вами отлично поговорили, — сказал Золотарев.

— Очень даже хорошо, — подхватил Архипов с радушной улыбкой. Он встал с дивана и быстренько прошагал к двери. — Как все-таки корежит нас жизнь, Андрей Григорьевич, — на пороге сочувственно покачал головой на короткой шее, — обрезает крылышки, обрубает уголки. Жестокая штука жизнь, — и вышел скрипя сапогами.

— Игорь Александрович! — крикнул Андрей. Голова Архипова показалась из-за двери. Хитрые глаза припрятаны в набрякших мешочках. — А столовую извольте сегодня же освободить. Кабинет переведите на старое место…

Когда ушел Архипов, Андрей снял халат. Болела голова, от напряжения тряслись руки. В последнюю секунду он все-таки потерял самообладание — свое грозное оружие, которое пока не устрашало даже Архипова. Золотареву говорили, что заявление в суд Бобровы подали не без участия Игоря Александровича, но это не играло никакой роли. Андрей выругал доносчиков.

Где-то жужжала муха. Она мешала сосредоточиться, и он обследовал сначала одно окно, потом другое. Муха оказалась за занавеской — крупная, унавоженная, с блестящей отвратительной синевой. Он схватил газету и стукнул по стеклу. Стало тихо. Синяя муха, похожая на свое увеличенное изображение в учебниках, лежала на подоконнике и вздрагивала лапами.

Ладно, он выплатит Ступину деньги. Разве дело в деньгах?

На улице трава после ночного дождя была мокрой, носы его туфель скоро стали серыми — вода смывала крем. Чудно, он никогда на это не обращал внимания. А вчера ночью, проходя под фонарем, Андрей заметил, как новые калоши рассеивают вокруг себя бледное сияние. Безжалостно сформулировалась догадка: просто он не смотрит в глаза прохожим, опускает голову, встречая их, оттого и делает эти удивительные поэтические открытия.

Надо было выгнать Архипова, а он уцепился за свое новое оружие — спокойствие. Лучше себя не обманывать: он никогда не научится пользоваться этим оружием. Скажи лучше — испугался остаться таким, каким тебя знают и каким тебя многие не любят. Побоялся навредить себе, поспешил перевоспитаться, прикинулся вежливым и добреньким, хотя больше всего ценил в людях прямоту и бескомпромиссность.

Усмешка скользнула по его лицу. На земле нет сейчас человека, кому он был бы дорог, и если потерять еще самого себя, не быть самим собой…

— Здравствуй, Андрей Григорьевич!

Он поднял глаза. Захар Иванович, сторож маслозавода, стоял перед ним. Андрей когда-то оперировал ему грыжу. Старик лядащ и молодцеват. Лицо обомшелое от редкого бритья.

— Здравствуйте, Захар Иванович!

Золотарев хотел пройти мимо, но увидел, как старик качнулся к нему. Протянутая Захарова рука была в густой щетине. Предплечье коробили узловатые склеротические вены.

— Как жизнь? — спросил Андрей.

— Да вот, — Захар Иванович развел руками, — ни худо, ни чудо, надо б краше, да время не наше.

— Это почему