Л. Семенов-Спасский - Вечный бой Страница 4

Человек направлялся к Западным воротам, навсегда покидая город, где умерла мадонна Лаура. Ее хоронили нынешней ночью на церковном кладбище. В руках могильщиков горели факелы, отбрасывая дрожащие блики на прекрасное лицо, тронутое черными пятнами. После смерти мадонны Лауры жизнь человека, бредущего по мертвому Авиньону, уже не имела никакого смысла, и ему хотелось умереть, как она.

Откуда-то доносились звуки лютни, пьяные голоса, женский смех. Кто-то, презрев смерть, веселился в мертвом городе, и веселье это казалось кощунством, святотатством...

Отдаленно гудели колокола. Потрескивали костры, окутанные клубами черного дыма. Громко скрипели повозки с мертвецами. Подслеповатое солнце ощупывало своими длинными костлявыми пальцами золоченый крест Центрального собора.

Когда до городских ворот оставалось квартала два-три, навстречу человеку, бредущему с посохом, попалась процессия приплясывающих людей. Впереди двигался горбун в уродливой маске.

— Эй! — громко крикнул он и вскинул вверх руки. — Присоединяйся к нам, флорентиец! Повеселимся на славу перед смертью! — И хрипло рассмеялся: — Ха-ха-ха!..

Растрепанная женщина пьяно оттолкнула горбуна в сторону, ловко поддела ногой крысу, трусящую по мостовой, и вызывающе спросила:

— А чем я хуже, сеньор Петрарка, вашей мадонны Лауры?!

В пьяной женщине Петрарка узнал одну из служанок мадонны Лауры. Он прижался спиной к стене, выставил вперед посох, как пику.

— Не упоминай, женщина, всуе этого святого имени, — слабо попросил он и закашлялся.

— От смерти не уйдешь, флорентиец! — снова засмеялся горбун, пытаясь обнять женщину за талию. — Веселись, флорентиец, покуда костлявая не пришла за тобой!

Смеясь и приплясывая, люди скрылись за углом дома, в котором еще вчера жила мадонна Лаура.

Теперь дом был пуст. Мертвыми глазницами зияли его окна.

Петрарка прикрыл ладонью лицо и прошептал: «Над бухтой буря. Порваны ветрила...»

Он не помнил, как очутился за городскими воротами и где потерял свой посох. Незнакомый монах с черными пятнами на лице вел его за руку, как слепого. Под ногами пылила дорога, и, раскачиваясь, как живые, по обочинам шелестели желтые стебли трав. Вдали таял Авиньон, похожий на мраморное надгробие. Со стороны города порывами задувал ветер и нес с собой запах дыма и тлена. Высоко над белой дорогой стояло мутное солнце. Монах громко читал молитвы и судорожно сжимал руку Петрарки.

— Куда мы идем? — спросил Петрарка. — Смерть повсюду.

— Молись Святому Валлиборду, добрый христианин, — ответил монах и размашисто перекрестился. — Да поможет он нам!

Кое-где на светлом полотне дороги, змеящейся к горизонту, чернели человеческие фигурки: горожане уходили от смерти, не зная, что от нее невозможно уйти...

Монах умер вечером того же дня, верстах в двадцати от Авиньона. Смерть его была тихой.

У Петрарки не было сил вырыть могилу и по доброму христианскому обычаю предать мертвое тело земле. Он закрыл глаза монаху, опустившись на колени, прочитал молитву и, не оглядываясь, зашагал по дороге, убегающей в сумерки.

Почему-то смерть обходила его стороной, и через несколько дней он добрался до родной Флоренции, где, как и в Авиньоне, безумствовала чума...

Впоследствии Джованни Боккаччо в «Декамероне» так описал чуму в этом городе: «В лето от воплощения сына Божия тысяча триста сорок восьмое в красе итальянских городов, славном городе Флоренции, случился чумной мор. Народ бедный и среднего достатка имел самую жалкую участь: заболевали они тысячами и почти все сплошь умирали.

Многие умирали днем и ночью прямо среди улиц, иные в своих домах. Соседи, только по трупному зловонию догадавшись о их смерти, выволакивали мертвые тела из жилищ и клали у входов, где прохожие могли их видеть во множестве, особенно по утрам. Являлись носилки, а где их не было, то клали трупы на первые попавшиеся доски. Случалось, что на одни носилки попадали муж и жена, двое и трое братьев, отец с сыном. Их не сопровождали ни свечи, ни рыдания, ни люди, собравшиеся отдать последний долг усопшему. Дело наконец дошло до того, что мертвый человек стал пользоваться отнюдь не большим вниманием, чем издохшая коза... Чума легко передавалась от больных здоровым подобно тому, как передается огонь в куче горючих предметов... Здоровые покидали своих заболевших ближних без помощи. Общее бедствие породило такой ужас в умах людей, что стали покидать брат брата, дядя племянника, сестра брата, а зачастую жена мужа. Мало того, что еще и невероятнее, даже отцы и матери бросали своих детей...»

За всю историю цивилизации эпидемия чумы 1348—1351 годов была самой опустошительной. «Черная смерть» — так тогда называли чуму — прокатилась по всем странам Азии и Европы и унесла миллионы человеческих жизней.

Рецепт муэдзина

Караван в полсотни верблюдов, вышедший из славного города Триполи, на десятый день пути добрался до одинокой мечети Эль-Ке-маль, затерянной в бескрайних ливийских пустынях. Сотни лет старая, полуразрушенная мечеть служила временным пристанищем для дервишей и паломников, направляющихся в Мекку, к гробу господню. Редкий караван-баши не сворачивал сюда, чтобы вознести хвалу Аллаху под ее священными сводами, а заодно всласть напоить усталых животных прохладной колодезной водой.

После вечернего намаза, когда погонщики, развьючив верблюдов, повели их на водопой, худощавый человек в светлом бурнусе осторожно стукнул в дверь глинобитного домика муэдзина Али. Домик стоял на отшибе, в тени низкорослых финиковых пальм за невысоким песчаным барханом. Оглянувшись по сторонам, человек в бурнусе переступил порог и учтиво поздоровался с хозяином.

— Мир тебе, путник, — ответил старый муэдзин. — Да продлит Аллах годы твои!

Красноватое пламя жирника скупо освещало жилище муэдзина. На стенах вздрагивали тени.

— Меня зовут Алоиз Розенфельд, — поклонившись, представился гость. — Я пришел к тебе, почтенный Али, от Джамала Хафиза.

— Я знаю, путник, — ответил муэдзин, — и жду тебя. Ты пришел за снадобьем против «черной смерти»?

— Да, почтенный Али.

Розенфельд положил на край стола, за которым сидел муэдзин, кожаный мешочек, плотно набитый английскими золотыми гинеями.

Нечеткая тень чалмы на стене поплыла в сторону.

— Отныне «черная смерть» не коснется ни тебя, ни твоих близких, чужестранец, — важно проговорил муэдзин, пряча мешочек с гинеями в недра халата, и воздел глаза к низкому потолку. — Да простит меня Аллах, посылающий на землю «черную смерть».

На столике незаметно появилась деревянная шкатулка, почти до краев наполненная серым порошком, похожим на песок пустыни.

— Одна щепоть этого снадобья, — продолжал муэдзин, — предохранит тебя от смерти. И ты останешься жив, когда все вокруг начнут умирать, сраженные «черной смертью». — Он понизил голос и перешел на шепот: — Состав этого порошка я получил от своего деда — муэдзина мечети Эль-Кемаль, а он в свою очередь — от великого муллы Мустафы Ахмеда. И пожалуйста, поторопись, чужестранец, пока караван-баши не хватился тебя.

Резенфельд улыбнулся.

— Я врач, почтенный Али. Мой долг — помогать страждущим, и поэтому мне нужен не только порошок, но и его состав. Я должен уметь сам приготовлять его.

Муэдзин затеребил пальцами бороду.

— Ты слишком многого хочешь, чужестранец!

— Но разве золото не стоит тайны, почтенный Али? — тихо спросил Розенфельд, доставая из бурнуса еще один мешочек с гинеями и снова пряча его.

На мгновение глаза муэдзина жадно блеснули. Качнувшееся пламя жирника хорошо осветило его костистое лицо, обтянутое пергаментной кожей. Руки, скрещенные на груди, вздрогнули.

— Тайна порошка уйдет со мной в могилу, — глухо проговорил он и провел ладонями по лицу.

— В таком случае прощай, почтенный Али.

Розенфельд подбросил на ладони кожаный мешочек, спрятал шкатулку и шагнул к двери.

— Постой, чужестранец! — сдавленно крикнул вслед ему муэдзин, приподнимаясь со своего места. — Да простит меня Аллах!..

Снадобье приготовляется из костного порошка и высушенных на солнце желез людей, погибших от «черной смерти». Главное, снадобье должно быть достаточно сухим, как песок пустыни в полдень.

Розенфельд подавил довольный смешок и небрежно швырнул на стол мешочек с гинеями.

— Благодарю тебя, почтенный Али!

Он слегка склонил голову, набросил капюшон и, толкнув дверь, вышел в ночь.

Так в самом начале прошлого века австрийский врач Алоиз Розенфельд завладел секретом чудодейственного снадобья, якобы предохраняющего человека от чумы. С возвращением в Европу он не торопился. Еще несколько лет, странствуя по Востоку, Розенфельд испытывал порошок муэдзина на себе и на своих случайных спутниках. Его дороги всегда пролегали через города и деревни, пораженные чумой. Он останавливался в домах больных, ел вместе с ними из одной посуды, укрывался одним одеялом с ними и — оставался здоров. Вера его в магическую силу порошка крепла. Ему казалось, что до победы над чумой осталось совсем немного— год, может быть, два...