Головы профессора Уайта. Невероятная история нейрохирурга, который пытался пересадить человеческую голову - Брэнди Скиллаче Страница 46

Тауб тем временем тоже предстал перед судом. Сначала ему предъявили обвинения по 113 пунктам: торчащие острые прутья клетки, отсутствие кормушек, пренебрежение здоровой стимуляцией когнитивной деятельности, ненадлежащее освещение, загрязнение фекалиями, предположительное проникновение мышей… Два ветеринара, доктор Отт и доктор Робинсон, осмотрели приматов (7 неоперированных особей и 10 перенесших операции). У неоперированных животных, согласно отчету, состояние здоровья оказалось в основном удовлетворительным, хотя у одной обезьяны выявили дефицит массы тела. Что касается оперированных, то шести животным прописали незначительное лечение (двум – из-за плохо сросшихся переломов), а остальным четырем требовалось срочное дренирование ссадин и ран. Кроме того, у всех обезьян были покалеченные или откушенные пальцы[371].

В итоге Тауба признали виновным в жестоком обращении с животными по шести пунктам. Он согласился, что в день полицейского рейда лаборатория была в плохом состоянии, но настаивал, что это исключение (поскольку он был в отъезде), и ссылался на отчеты инспекции Министерства сельского хозяйства США, где были отмечены лишь незначительные нарушения. Он также заявил, что часть вины лежит на «мягком характере» Кунца (вероятно, имелось в виду, что зоотехник не заставлял студентов прибираться чаще) и даже на Пачеко, не сообщившем ему о состоянии лаборатории[372]. Сами эксперты, приглашенные Пачеко, не были готовы утверждать, что налицо жестокое обращение в строгом смысле этого слова. Если уж на то пошло, шаткими оказались все пункты обвинения: если какой-то эксперт признавал, что в лаборатории грязно, другой готов был подписаться, что чистота в общем и целом на допустимом уровне. В конце концов Тауба наказали лишь за неоказание своевременной ветеринарной помощи шести обезьянам, назначив ему штраф в размере 3000 долларов.

Позже Тауб утверждал, что ситуация с состоянием лаборатории была отчасти намеренно «срежиссирована», отчасти неверно интерпретирована, отчасти фальсифицирована. Он назвал суд ударом по американской науке и охотой на ведьм, а то, как с ним обошлась PETA, уподобил публичному сожжению на костре. Говоря о PETA, Тауб подчеркивал: «Мы имеем дело отнюдь не с великодушным противником… Эти люди крайне опасны, очень хитры, и они пойдут на все. Уничтожить человека им ничего не стоит»[373].

И действительно – Тауб с опороченной репутацией, разоренной лабораторией и перекрытым финансированием фактически лишился средств к существованию и возможности проводить дальнейшие исследования. Он подал апелляцию и добился оправдательного приговора по пяти пунктам обвинения из шести: теперь он был виновен только в халатности по отношению к одной обезьяне, которой пришлось ампутировать руку. Возможность снова работать Тауб получит только в 1986 году благодаря гранту Алабамского университета – но эти годы борьбы с PETA не сломили ученого. Его опыты по деафферентации наконец-то принесли плоды. Вскрытие усыпленных обезьян, выполненное при посредничестве Национальных институтов здравоохранения, показало, что их мозг начал создавать новые связи с нечувствительными конечностями. Впоследствии Тауб разработал новый протокол лечения для пациентов, перенесших инсульт. В основе терапии лежала концепция нейропластичности. Общество неврологии США впоследствии отметит его работу в числе 10 главных неврологических достижений XX века[374].

В каком-то смысле самым ярким итогом процесса стало не само судебное решение и не злоключения Эдварда Тауба. Важнее всего была перемена общественного климата. PETA из дела двух активистов с горсткой сторонников превратилась в самое быстрорастущее зоозащитное движение Америки[375]. Как отметил репортер The Washington Post Питер Карлсон, дело об обезьянах из Силвер-Спринг помогло PETA, основанной всего годом ранее, стать мощной и активной силой, выступающей не только против жестокого обращения с лабораторными животными, но и за новую модель отношения людей к животным в целом[376]. После суда Национальные институты здравоохранения США попытались вернуть обезьян и отправить их в другую лабораторию для дальнейших опытов (и планировали их профинансировать), но умелая работа с прессой помогла PETA вызвать всплеск общественного негодования, и проект был вновь приостановлен. Забрать обезьян себе PETA так и не сможет, и в итоге ученым удастся провести последний эксперимент на трех обезьянах, обреченных на эвтаназию ввиду слабого здоровья. Однако благодаря вмешательству PETA четыре обезьяны нашли приют в зоопарке города Сан-Диего.

Больше ни одна лаборатория не подвергалась полицейским рейдам – в этом не было нужды. Пачеко говорил об успехе PETA в плане психологического давления: «Мы напугали этих экспериментаторов до смерти»[377]. Теперь они не посмеют издеваться над животными. Пресса помогла зоозащитникам изменить повестку дискуссии: общество задумалось уже не над тем, как использовать животных в ходе опытов, а над тем, можно ли их использовать вообще. У PETA была сила. И – в глазах многих – моральное превосходство.

Зачем ставить эксперименты

Зоозащитники и многие издания, например The New York Times, заявляли, что эксперименты над животными бессмысленны и бесполезны – или что полученные таким путем знания не стоили загубленных жизней. PETA, завоевав симпатии общества, провозгласила опыты на животных неэтичными, аморальными и бесчеловечными. Подобные утверждения вызывали у Уайта жгучую досаду. Он-то знал, что каждое открытие, от антисептиков до вакцин, есть результат усердия и практики, которой без подопытных животных просто не будет. Он бы показал результаты… Но оппонентов не интересуют цели опытов, только методы. Ты отнимаешь жизнь, говорят они. Которую они считают не менее ценной, чем человеческая.

В первом споре с антививисекционистами в лице Кэтрин Робертс (впоследствии эту дискуссию перепечатает The New York Times Magazine, а Сингер и Риган включат ее в свою книгу 1988 года) Уайт предложил иерархию: людям позволено эксплуатировать «низших животных». В подтверждение своих слов он описывал мозг человека (подразумевая, что и сам человек таков) как «самое сложное и изящно сконструированное устройство», известное людям[378]. Таким образом, человек выше всех остальных животных, в том числе и приматов? «Не буду ничего доказывать», – раз за разом заявлял Уайт[379]. Он мог сколько угодно фыркать на «теологию антививисекционистов» (его собственная формулировка), но сам во всех выступлениях по умолчанию подразумевал, что у человека душа есть, а у животных – нет.

Пока Ньюкирк и Пачеко обдумывали рейд в лабораторию доктора Тауба в Силвер-Спринг, Уайт занимался созданием комиссии Ватикана по биомедицинской этике. Будучи главой этой комиссии, он наконец-то получил возможность сформировать позицию церкви в отношении смерти мозга – а заодно и экстракорпорального оплодотворения, то есть не только конца, но и начала жизни. Биоэтика стала в буквальном смысле его епархией, и эту честь ему оказал сам понтифик, наместник Бога на земле. К тому времени позиция католической церкви в отношении смерти мозга сблизилась с точкой зрения Уайта. По сравнению с этим дебаты о правах