Элхонон Голдберг - Управляющий мозг: Лобные доли, лидерство и цивилизация Страница 5

Просвещённая публика освобождается от наивного картезианского заблуждения, что тело бренно, а душа вечна. По мере того, как мы живём дольше, становимся образованнее и движемся вперёд скорее благодаря нашему мозгу, чем нашим мускулам, мы все более заинтересованы в нашей душе и все более обеспокоены её утратой.

Поглощённость болезнями, столь характерная для нашего эгоцентрического общества, породила сложный клубок реальности, невроза и вины, с оттенками Судного дня. Никогда не удаляясь слишком далеко от центра нашего коллективного сознания, эта озабоченность обычно фокусируется на одном заболевании, которое воплощает все наши страхи и становится таким образом, по словам Сьюзан Зонтаг4, метафорой. Таким заболеванием был рак, затем синдром приобретённого иммунодефицита (СПИД). По мере того, как шоковый эффект и новизна метафоры стираются, а знакомство порождает (иллюзорное) чувство безопасности, возникает новый фокус. В 1990-е годы, объявленные Национальными Институтами Здоровья «десятилетием мозга», слабоумие стало таким фокусом внимания. Так как с возрастом слабоумие поражает значительную часть населения, эта озабоченность по сути своей рациональна, но, как и большинство интеллектуальных мод, она имеет невротические оттенки.

Как и свойственно любому движению, озабоченность слабоумием приобрела свою собственную метафору, так сказать, метафору внутри метафоры. Именем этой метафоры стала «память». В информационном обществе, наполненном стареющими бэби-бумерами, налицо растущая озабоченность предотвращением надвигающегося когнитивного спада и увеличением когнитивного благополучия. Клиники, занимающиеся памятью, и пищевые добавки, усиливающие память, процветают. Большинство журналов наполнены информацией о свойствах памяти. «Память» стала кодовым именем для возникшего движения за сохранение психики в форме и возникшей озабоченности потерей ума, слабоумием.

Но познавательная деятельность состоит из многих элементов, и память является только одним из них. Память — один из многих аспектов разума, играющих центральную роль в нашем существовании. Ухудшение памяти — только одна из многих траекторий, на которых может быть утрачен разум, так же как болезнь Альцгеймера — только одна из до сих пор неизлечимых форм слабоумия, а СПИД — только одно из многих до сих пор неизлечимых летальных инфекционных заболеваний. Будучи несомненно хрупкой, память никоим образом не является ни единственным уязвимым и даже ни наиболее уязвимым аспектом разума, поэтому потеря памяти — отнюдь не единственный способ, которым может быть утрачен разум. Люди часто жалуются на ухудшение «памяти» из-за отсутствия лучшего или более точного термина, тогда как фактически их беспокоит ослабление совершенно другого аспекта познавательной деятельности.

Как показывает эта книга, никакая другая когнитивная утрата не приближается к утрате управляющих функций по степени разрушений, которые постигают в таком случае душу и личность. По мере нашего изучения заболеваний мозга мы обнаруживаем, что лобные доли особенно затронуты при слабоумии, шизофрении, травматических поражениях головы, синдроме дефицита внимания и целом ряде других расстройств. Управляющие функции затрагиваются в случаях слабоумия и чаще всего, и раньше всего.

Любые будущие попытки удлинить жизнь познавательных функций с помощью укрепляющей психику «когнотропной» фармакологии, когнитивных упражнений или другими средствами должны быть в особенной степени ориентированы на управляющие функции лобных долей.

Наконец, мы проведём широкие аналогии между развитием мозга и развитием других сложных систем, таких как цифровые вычислительные устройства и общество. Эти аналогии базируются на той предпосылке, что все сложные системы имеют определённые общие фундаментальные свойства и понимание одной сложной системы помогает в понимании других.

Я верю, что идеи понимаются лучше всего, когда они рассматриваются в контексте их возникновения. Поэтому дискуссии о различных областях когнитивной неврологии переплетаются с личными зарисовками о моих учителях, моих друзьях, обо мне и о временах, в которые я жил.

2. Конец и начало: посвящение

Если не считать мелких огорчений, мы живём в милосердном мире, где погрешность ошибки обычно допустима в весьма благодатных пределах. Я всегда подозревал, что даже на высших уровнях власти принятие решений представляет собой довольно небрежный процесс. Но время от времени в жизни человека и в жизни общества возникают ситуации, которые не имеют допустимых пределов для ошибки. Эти критические ситуации требуют максимального проявления управляющих способностей того, кто принимает решения. В свои 55 лет я могу вспомнить только одну такую ситуацию в моей жизни. Для меня, тогда студента, изучавшего управляющие функции, этот опыт имел двойную значимость: и как личная драма, и как практическое исследование лобных долей — моих собственных — в работе.

Мой учитель, Александр Романович Лурия, и я были поглощены разговором, который неоднократно возникал между нами до этого. Мы шли от московской квартиры Лурии, поднимаясь по улице Фрунзе по направлению к Старому Арбату1. Мы продвигались осторожно, так как Лурия сломал ногу и у него появилась хромота, которая замедляла его обычно быструю ходьбу. Была ранняя весна, полдень, Москва оттаивала от холодной зимы и площадь все более заполнялась народом. Лурия имел столь внушительно профессорский вид в своём тяжёлом, доходящем почти до земли кашемировом пальто с каракулевым воротником и соответствующей шапкой, что толпа расступалась перед ним.

Был 1972 год. Страна пережила годы сталинских убийств, войну, последующие сталинские убийства и незавершённую хрущёвскую оттепель. Людей более не казнили за инакомыслие; их просто сажали в тюрьму. Доминирующим общественным настроением был уже не пронизывающий до костей страх, а унылая, смирившаяся, застойная безнадёжность и безразличие, своего рода социальный ступор. Моему учителю было 70, мне было 25. Приближался конец моей аспирантуры, с перспективой после получения степени остаться преподавать на факультете. Мы говорили о моем будущем.

Как и по многим другим поводам до этого, Александр Романович говорил, что для меня наступило время вступления в партию — Партию, Коммунистическую Партию Советского Союза. Будучи сам членом партии, Лурия предложил мне свою рекомендацию и обещал договориться о второй рекомендации с Алексеем Николаевичем Леонтьевым, также прославленным психологом и нашим деканом в Московском университете, с которым в целом у меня были тёплые отношения. Членство в партии было первой ступенькой советской элиты, обязательным шагом для любых серьёзных устремлений в жизни. Подразумевалось, что членство в партии было непременным условием для любого карьерного продвижения в Советском Союзе.

Подразумевалось также, что, рекомендуя меня в партию, как Лурия, так и Леонтьев делали весьма великодушный жест. Я был евреем из Латвии, которая рассматривалась как ненадёжная провинция, и «буржуазного» происхождения. Мой отец провёл пять лет в ГУЛАГе как «враг народа». Я не соответствовал в точности советскому идеалу. Ручаясь за меня, Лурия и Леонтьев, два ведущих деятеля советской психологии, рисковали вызвать раздражение университетской партийной организации продвижением «ещё одного еврея» в отфильтрованный слой советской научной элиты. Но они хотели сделать это, что означало их желание, чтобы я остался в университете в качестве ассистента. Оба защищали меня в различных ситуациях ранее, и они были готовы поддержать меня вновь.

Однако снова и снова я говорил Александру Романовичу, что не собираюсь вступать в партию. Много раз за последние несколько лет, когда Лурия поднимал эту тему, я уклонялся, обращая все в шутку, говоря, что я слишком молод, слишком незрел, ещё не готов. Я не хотел открытого столкновения, и Лурия не вынуждал к этому. Но на этот раз он высказался категорически. И на этот раз я сказал, что не собираюсь вступать в партию, потому что не хочу.

Александр Романович Лурия был, вероятно, наиболее значительным психологом своего времени. Его многогранная карьера включала фундаментальные исследования, относящиеся к межкультурной психологии и психологии развития, большей частью в сотрудничестве с его учителем — Львом Семёновичем Выготским, одним из крупнейших психологов двадцатого столетия. Но именно его вклад в нейропсихологию принёс ему подлинно международное признание. Повсеместно признанный в качестве отца-основателя нейропсихологии, он изучал мозговые механизмы языка, памяти и, разумеется, управляющих функций. Среди его современников никто не внёс больший вклад в понимание сложного отношения между мозгом и познавательной деятельностью, чем Лурия, и он почитался по обе стороны Атлантики.