Головы профессора Уайта. Невероятная история нейрохирурга, который пытался пересадить человеческую голову - Брэнди Скиллаче Страница 51

врач, не ученый-экспериментатор…»[420] И тем не менее, хочет сказать доктор, она выступает здесь с громкими научными заявлениями. «Вам сказали, – продолжает Уайт, – что крысиный детеныш и ребенок человека равны». Иными словами – что все жизни одинаковы, что не может быть никаких различий, никакой градации от ничтожнейшего до величайшего существа на планете. Уайт чуть повышает голос. Никто – никто! – не спорит с тем, что животным нужно обеспечить самые лучшие условия, заявляет он и продолжает, подняв вверх указательный палец: «Мисс Ньюкирк борется не за лучшие условия». Нет, она хочет вообще запретить все научные опыты над животными. Уайт облокачивается на кафедру, его лицо открыто и дружелюбно, будто он просит собравшихся узреть высший смысл. «Слушайте, – как будто говорит он, – я расскажу вам, что такое быть ученым-хирургом».

«Я недавно лечил двухлетнего малыша с опухолью. Вчера оперировал мозг женщины. – Уайт выпрямляется, его голос наполняется чувством. – Многие из сидящих здесь перенесли операцию на открытом сердце? А кому из вас хотелось бы, чтобы ваша операция была первой в истории?»[421] Слушатели едва заметно подаются вперед. Уайт расправляет плечи, поднимает голову, сверкает глазами. Опыты на животных, продолжает он, дали хирургам возможность спасти вашу жизнь и жизни ваших любимых людей. Уайт взывает к личному, к близкому. И он не согласен с Ньюкирк, что этих результатов можно было бы добиться и без подопытных животных. Зоозащитники полагают, что права животных и права человека – одно и то же, поэтому хотят объединиться с движением за гражданские права. Однако люди – не просто животные, и уравнивать их не только неправильно, но и опасно. Уайт переводит дух и тянется к нагрудному карману. Осторожно разворачивает сводку за 1933 год и читает постановление немецкого правительства о запрете вивисекции и повышении статуса животных чуть ли не до человеческого. Закон об опытах на животных подписал Адольф Гитлер. Он, конечно, «спас» животных от экспериментов – но за счет того, что страшным медицинским экспериментам подвергались еврейские мужчины, женщины и дети.

В зале напряженная тишина. Уайт откладывает листок. «Я даже не знаю, что еще сказать, – продолжает он. – Этот год выдался для меня непростым». Его голос становится тише, да и сам он как бы сжимается, начиная рассказ об угрозах в адрес своей семьи. «Почему я стою перед вами, если эти люди угрожают моей жизни?» – спрашивает Уайт, демонстративно глядя в сторону, а не на Ингрид Ньюкирк. Почему он не заперся дома, не таится, не уклоняется от встреч? «Потому, – поясняет он, – что, если мы не продолжим развивать науку, погибнет еще больше людей. Десятки тысяч молодых людей умрут. Вы готовы с этим мириться?»[422] В тишине Уайт подает знак женщине в первых рядах. «Во многих отношениях зоозащитники – замечательные люди, свято преданные делу, в которое верят», – говорит Уайт. Но в его глазах они ставят животных выше людей – «…и этого я принять не могу», – договаривает он, чуть улыбнувшись. Он указывает на женщину в зале. «Хочу представить вам мою гостью. Карла, ты не могла бы подняться?» Та, смущенно улыбаясь, кивает собранию. Уайт объявляет, что без экспериментов над обезьянами Карлы сегодня не было бы в зале. Без обезьян не стало бы и той белокурой девочки, Кэролайн, – а еще многих и многих других пациентов Уайта, молодых и старых. Карла охотно подтверждает, что своей жизнью обязана Уайту. Это и становится финалом его выступления.

Ингрид Ньюкирк знала, что в Кливленде, на территории доктора Уайта, ей придется непросто. По ее признанию, она и не думала, что сможет «победить» его, но во имя защиты животных не могла не ответить на вызов. Уайт совсем не показался ей харизматичным. «Я запомнила его спокойным, бесцеремонным и самоуверенным, – рассказывала Ньюкирк, – пухлый белесый ком самодовольства»[423]. Уайт явно завоевал аудиторию своим выступлением – правда, когда перешли к вопросам из зала, он осадил молодого студента-медика, в чем-то солидарного с идеями Ньюкирк: «Кто вы такой, чтобы ставить под сомнение науку?»[424] И все же вечер стал, как позже признала Ньюкирк, своего рода вехой. Он показал, насколько глубоко Уайт верил в свою правоту: в конце концов, он экспериментирует на животных не из садистских наклонностей. Он просто не верит, что животные когда-нибудь станут так же важны, как люди: их интересы глупо ставить рядом. Дискуссия в клубе показала кое-что еще: Уайт понял, что если PETA способна на пропагандистские трюки, то и ему можно[425].

Наука давно осознала пользу публичных выступлений. Первые опыты с электричеством проводились на площадях – почти как карнавальные развлечения. А в недавней истории честь открытия двойной спирали ДНК досталась тем, кто вынес его на публику, то есть Уотсону и Крику, хотя без данных рентгеноструктурного анализа, собранных Розалиндой Франклин, открытие не состоялось бы. Ученый не обязан быть шоуменом или любимцем СМИ, как южноафриканец Кристиан Барнард. Но это полезно. Уайт все прекрасно понимает: он пускал обаяние в ход задолго до того, как на пороге его лаборатории замаячили зоозащитники. Однажды он даже совершил небольшое чудо со старой собакой, чтобы доказать свою правоту священнику.

Это «чудо» случилось несколькими годами ранее, незадолго до пересадки обезьяньей головы. Тогда Уайту важно было «доказать», что смерть мозга и есть смерть живого существа. За несколько часов до полудня Уайт распорядился погрузить собаку в наркоз, затем подключил ее к аппарату охлаждения (такой же аппарат Уайт собирался использовать при операции Кэролайн, если потребуется) и постепенно охладил организм до 10 градусов Цельсия. Конечности собаки одеревенели и торчали в разные стороны. Но это был еще не конец. Перерезав крупные сосуды, Уайт принялся сцеживать кровь собаки в контейнер[426]. Контейнер медленно наполнился драгоценной жидкостью – темной кровью, и сердце заледеневшей собаки остановилось. Закончив подготовку, Уайт распахнул дверь лаборатории.

«Входите, святой отец, – пригласил он священника-иезуита. – Время обеда». Уайт расставил стулья вокруг операционного стола – того самого стола, на котором лежала обескровленная замороженная собака, – и расстелил скатерть для пикника. Он принес бутерброды и пригласил священника присоединиться, но несчастный с кислым лицом отклонил приглашение[427]. Медики принялись есть, и Уайт, жуя, устремил на отца-иезуита испытующий взгляд. «Скажите, отец мой, – обратился он к священнику, – эта собака умерла?» Священник, жавшийся к дверям операционной (лишь бы подальше от «мертвого» животного), откашлялся и согласился: конечно же, собака умерла. Уайт довольно улыбнулся. Потом убрал со стола остатки пикника, пустил кровь в собачьи вены, отогрел организм животного и запустил сердце. Не прошло и часа, как дворняжка открыла глаза, поднялась со стола и пошла по операционной – к ужасу и облегчению преподобного отца. «Почти как Христос, – заметил Уайт