Живём ли мы свой век - Углов Федор Григорьевич Страница 8

Некоторые учёные выдвигают теорию: если лошади, чтобы вырасти, надо 3-4 года, а живёт она 20-30 лет; если собаке чтобы вырасти, надо 1,5-2 года, а живёт она 15-20 лет, то человек, который растёт 20 лет, должен соответственно жить около двухсот лет.

В самом деле, все известные долгожители, в частности Томас Парр или Заро Ага, умирали не от возраста, а от болезней. Первый — от пневмонии, а второй — от уремической комы, вызванной гипертрофией простаты. Проведённые вскрытия пожилых людей подтвердили, что ни один из них не умер от старости, все умирали от тех или иных болезней.

Многие учёные объясняют выдающееся долголетие преимущественно наследственным свойством, хотя и не отрицают, что образ жизни, внешняя среда и личная гигиена в широком понимании этого слова, безусловно, оказывают своё влияние на продолжительность жизни.

Наверное, мы все согласимся с Гиппократом, который писал: «Жизнь коротка». В настоящее время, когда наука и техника развиваются столь быстро, внимание учёных должно быть обращено на самое ценное, что есть у человека, — на его здоровье и жизнь, которая, конечно же, возмутительно коротка.

Не пора ли нам провести тщательный анализ нашей жизни и установить: живем ли мы свой век? А если нет, то каковы причины этого?

Ныне человечество бросает сотни миллиардов рублей на изобретение оружия, уничтожающего людей, но нельзя ли малую долю этих средств потратить на то, чтобы если не удлинить, то хоть не укорачивать нашу жизнь. Поэтому люди должны задуматься не только о том, как сделать жизнь более продолжительной, но и о том, что нужно делать, чтобы не сокращать жизнь свою и жизнь других людей.

Причину наступления старости следует искать не в изменениях отдельного органа или системы органов, а в изменениях всего организма, деятельность которого регулируется нервной системой. Особенно большую роль в преждевременном старении организма играют его высшие отделы — кора головного мозга. Тот организм здоров, у которого нервная система функционирует нормально и обеспечивает все его функции.

В подтверждение взгляда на особую роль нервной системы в проблеме долголетия были проведены опыты на собаках, которым давалась непосильная для них длительная нервная нагрузка, чем вызывалось систематическое перенапряжение нервной системы. Это приводило к перенапряжению коры головного мозга. Собаки быстро дряхлели, становились угрюмыми и погибали от различных заболеваний. В то же время контрольные собаки, развивавшиеся в нормальных условиях, ничем не болели и жили намного дольше подопытных.

Расстроенная нервная система изменяет нормальную работу сердца, дыхательного и пищеварительного аппаратов, обмена веществ и других жизненно важных функций, изменяет физиологические процессы, обеспечивающие защитные способности организма и состояние равновесия с внешней средой. При срывах высшей нервной деятельности резко нарушается работа внутренних органов, что создаёт условия для раннего износа организма и преждевременной старости.

Вот почему, если заболело ваше сердце, спросите себя: так ли я живу? Всё ли я делаю, чтобы оно не болело?

Глава четвёртая

 Лечащий врач сказал Молдаванову:

— Завтра начнем делать вам загрудинные блокады.

Сказал просто, как о нечто само собой разумеющемся. Певец уже знал, что такое загрудинная блокада, и сообщение это, казалось, не произвело на него особого впечатления.

— Хотелось бы, чтобы делал мне её профессор.

— Блокады у нас делают все врачи, но я передам профессору вашу просьбу.

Потом врач обратился к художнику:

— Ваша болезнь поддается терапевтическим средствам. Посмотрим, как будете вести себя дальше. Пока аккуратно выполняйте назначения врача.

Когда доктор вышел из палаты, Олег Петрович лег на постель, закинул руки за голову. Хоть и несложная операция — загрудинная блокада (в клинике её больше называют манипуляцией или уколом), но всё-таки боязно. Сестра, худенькая молоденькая женщина, объяснила Молдаванову: «Длинной кривой иглой колют в область сердца».

Певец трусил; художник мог судить об этом по растерянному виду его лица, беспокойному блеску глаз и ещё по каким-то признакам, которые лишь угадываются и не поддаются объяснению. Но вот он повернулся к соседу и горячо заговорил:

— Вы только представьте, как обидно сходить со сцены в расцвете таланта. Я ведь только недавно овладел своим голосом, усвоил технику, выработал стиль, приёмы... А что до партий основных — только теперь стал подбираться к их существу. Мне бы петь да петь, в полный голос, со знанием и смыслом, и вдруг — бац! Сердце!.. Да ведь это черт знает что! И не думал никогда, не чаял, не гадал. Знал бы, где упасть, соломки бы подстелил. Тьфу, гадость!.. Глупо. Идиотски глупо!..

Вечером художник предложил:

— А пойдемте-ка мы гулять! Скоро ужин, а после ужина телевизор посмотрим. Нынче, говорят, «Сусанина» из Мариинского передавать будут — ваши поют!

— Погулять — пожалуй, с удовольствием, а оперу слушать не стану. Что-нибудь не так у них, а я беситься начну. Ну их к лешему...

Они вышли в коридор, затем в парк; его аллеи широко раскинулись вдоль институтских зданий.

Ходили молча взад-вперёд по липовой аллее. Каждый думал о своём.

Художник, хотя и прожил всего двадцать пять лет, успел испытать немало потрясений.

Когда профессор как-то сказал: «Если заболело ваше сердце, спросите себя, так ли я живу?» — художник весь сжался, как от удара. «Так ли я живу?..» Профессор словно заглянул ему в душу и оттуда выхватил этот проклятый, мучительный вопрос.

Все самое страшное, непоправимое стряслось с ним в последние годы. И если певец может рассказывать о своей жизни почти до мельчайших подробностей, то он, Виктор Сойкин, никогда и никому свою драму не раскроет. Даже отцу, сестре... Лучшему другу...

Впрочем, друзей он потерял. Всех разом.

А сколько их было, любивших его, даривших своей Дружбой!..

Эпизоды последних месяцев, последних дней невольно всплывали в памяти один за другим.

Перед входом во Дворец культуры завода толпился народ. Афиша: «Персональная выставка картин заводского художника Виктора Сойкина».

Рядом с афишей отпечатанная в типографии биография с портретом. «...Закончил производственно-техническое училище, работает в цехе специальных сплавов. Живописью занимается с десяти лет».

А вот и зал. Он весь завешан картинами. Его картины, Сойкина. Виктор ходит от одного полотна к другому, дает пояснения. Он до краев наполнен гордым ознанием своей исключительности. «Только бы не показать другим своего счастья, — говорит он себе, принимая важный и серьёзный вид. — Счастливые люди глупо выглядят».

С ним рядом, ни на шаг не отставая, его друг Павел Богданов, художник-профессионал, человек, которому Сойкин обязан и этой выставкой, и тем, что его знают теперь на заводе и в городе. Богданов написал о нём статью в московском иллюстрированном журнале: «Из цеха — в искусство». Журнал напечатал в цвете три картины Сойкина: «Верность», «Дмитрий Донской» и «Поэт». Сойкин в одночасье стал знаменит. О нём заговорили на заводе и в городе, ему писали любители живописи из других городов и сел. Даже из Парижа он получил письмо: «Многоуважаемый мосье Сойкин! Любители русской истории хотели бы иметь у себя в клубе Ваши картины «Дмитрий Донской» и «Поэт»...»

Сойкина пригласили в партком завода.

— Коль ты у нас такой талант, — сказал секретарь, — поезжай учиться в Репинский институт. Дадим направление.

Москва не за горами, сел в электричку — и через два часа в столице. Виктор не знал сомнений; он даже взял расчёт — учиться так учиться!..