Круглый стол на пятерых - Георгий Михайлович Шумаров Страница 8

Глушко старательно вывел мелкими буквами в графе «сопутствующие заболевания» — «дизентерия».

Вот что плохо в этом отделении — карантины. Подготовят малыша к операции, а утром дежурные сестры докладывают: высокая температура. Приходится откладывать.

Он прислушался. Никак Карпухин пожаловал: забавляет в коридоре детишек.

— А Мадагаскар? — слышится его голос. — Ага, не знаешь? А «царский скипетр» знаешь? Вот и нет — это цветок такой!

Карпухин вошел стремительно. В минуты вдохновения ему от греха лучше придерживать очки. И он об этом знает, придерживает.

— Здравствуйте, Семен Семенович! — выпалил он.

— Здравствуй, налетчик!

Половцев в обращении без затей. Стажеры ценят это. Областных и районных врачей часто разделяет одна чопорность — качество, не зависящее от врачебных достоинств.

— Как идут дела с коллекционированием пуговиц? — спросил Семен Семенович.

— Материала нет. Решил расширить обмен с зарубежными друзьями.

— У меня в деревне сохранилась военных времен стеганка. Кажется, с пуговицами. Интересует?

— Я думаю тематически сузиться — только женские пуговицы.

— А не боишься, что городские модницы ограбят твою квартиру? — слушая болтовню и улыбаясь, спросил Глушко.

— Не рискнут, — беспечно ответил Карпухин. — На ноги будет поднята вся милиция страны. Собаки, агенты. Срочно изобретут специальные пуговицеискатели. Еще бы — уникальная коллекция Виталия Карпухина!

Виталька уселся, сверкнул очками. В его голове всегда роятся, множатся, почкуются и плодятся идеи.

В коридоре послышался детский крик. Сначала Глушко и бровью не повел, сидел и улыбался. А потом кивнул Виталию:

— Пойдем, что там?

Так и жди от этих сорванцов чего-нибудь. На полу растянулся Санька Ивакин, семилетний мальчик.

— Я тебя, хулиган, на памирские ледники сошлю в голом, виде! — загремел Глушко. Потом озабоченно спросил: — Можешь на ногу наступить?

Санька хныкал:

— Не могу!

По Санькиному лицу катились драгоценные мужские слезы. Когда его перенесли в палату, он успокоился. Доктор Глушко щупал его ногу, и он, весь напрягшись, отвечал:

— Не больно. Ой, больно!

— Вот, молодой озорник, у тебя растяжение. Мало тебе было перелома ключицы?

Мальчик на соседней кровати мстительно повторил:

— Мало, да?

Глушко крикнул сестре:

— Надо сделать снимок!

Санька вдруг разревелся:

— Ой, мамка будет ругаться!

— Брось! — успокоил его Глушко. — Сделаем так, что она не узнает.

— Узнает! — рыдал Санька. — Говорю — узнает! Она всегда во сне видит…

— Чуешь? — засмеялся Глушко, когда они вышли из палаты. — Отделение набито сюжетами.

— Благословенная страна Сюжетия! — воскликнул Виталий, поправив очки. — Слушай, — остановил он Сашу, — а что, если мне попробовать свои стихи на этой ангельской публике, не испорченной модерном?

— Валяй! — разрешил Глушко. — Только без халтуры.

Он завел его в палату девочек и ушел. Из-под одеял торчали любопытные носики. На спинках кроватей накручены капроновые ленты. В аквариуме на подоконнике метались красные блестки крохотных рыбок.

— Тебя как зовут? — спросил Виталий бойкую девочку — веснушки на лице, озорные глазки.

— Рита, а тебя?

— Я Виталий Карпухин, врач-невропатолог, — представился дядя в очках. — Ты любишь стихи?

— Люблю, — с женским кокетством призналась Рита.

— А ты знаешь стихи Барто «Наша Таня громко плачет»?

— Знаю.

— Хочешь, я прочту тебе две вариации на эту тему? — напирал Карпухин.

— Вариации? — немного испугалась девочка и кивнула головой.

Виталий откашлялся и снял колпак.

— Стихи написаны гекзаметром. Вариация первая…

В палате стало тихо. Над окнами скороговоркой изъяснялись воробьи — привычный аккомпанемент летней тишины.

Таня заплакала, в реченьку мяч уронивши однажды.

«Тише ты, Таня, не плачь: мяч не утонет в реке».

Он сделал паузу и, пряча смех, продолжал:

Дева заплакала, с воздухом бычий пузырь уронивши в стремнину,

«Тише ты, чадо, не плачь: плавает в речке пузырь».

— Ну как? — спросил он.

— И нескладно, — не задумываясь раскритиковала Рита. — Смешной ты, дяденька. И кудри дыбором у тебя, как у козы!

Он вышел из палаты. Это просто здорово — носик в веснушках, воробьи над окнами, в коридоре бутуз на стуле качает ногой.

Глушко поливал цветы в кабинете. Семен Семенович, жмурясь одним глазом от папиросного дыма, что-то писал.

— Золотареву звонил следователь из района, — шепнул другу Карпухин.

— Вот черт!

— Что будем делать? — соображал Виталий.

— Подожди, пойдем-ка, расскажешь все, порассуждаем.

Когда Друзья проходили мимо сестринского стола, Карпухин заметил Валю. Она стояла к ним спиной, но он все равно опустил глаза.

Я плохо помню прежние времена,

но я не хотел бы,

чтобы о них мне напоминали

Золотарев тоже собирался на вечер. На круглом столе лежали брюки. Андрей заходил на них с утюгом то с одного конца, то с другого — побритый, в белой рубашке и трусах.

— Андрюша, я за тобой! — крикнул еще в дверях Карпухин.

— Я следом, — пробасил Глушко.

По радио передавали строгую музыку. Никто не слушал. Приколотый к шкафу, красовался лист бумаги с карпухинскими стихами: «…обтянутая одеждой, любая жуткость хороша!»

— Утюг в руках женщины — символ домашнего уюта, — изрек Карпухин. Бросил халат на спинку кровати и продолжал, расхаживая по комнате: — Муж на кушетке почитывает детективчик, а румяная жена в домашнем сарафанчике наглаживает ему исподнее. Картинка? А вы посмотрите, во что превращается утюг в руках мужчины? — Виталий с сожалением кивнул на Золотарева. Сам себе ответил: — В жалкий предмет унизительного самообслуживания.

— В средство устрашения жены, недостойное сильного пола, — добавил Глушко.

— В тему философствования и зубоскальства, когда нечего делать, — откликнулся Великанов, который лежал на кровати и курил.

— А? — обратился Виталий к Золотареву.

Тот, орудуя утюгом, даже не посмотрел на Карпухина.

Виталий шмыгнул носом, уселся бриться. На краешек стола он положил несколько книг и пристроил осколок зеркала. Андрей гладил с нажимом, и стол качался.

— Свет мой, зеркальце, скажи: долго ль в девушках мне жить? — спросил Карпухин, намыливая щеки.

Зеркальце упало. Глушко басовито засмеялся, от безделья легонько тузя подушку.

— Ах ты, мерзкое стекло! — разозлился Виталька.

Николай Великанов смотрел, как по потолку расползались затейливые трещины. Временами они оживали, и тогда на потолке проявлялись диковинные профили, зверье, монограммы с завитушками, деревья, лунные кратеры, известковые карьеры, летучие голландцы и другая чепуха.

К нему подошел Карпухин. Одна щека выбрита, другая в мыле.

— Коля, пойдем на вечер!

Великанов не ответил.

— Бес с тобой! — прошипел Карпухин, не получив реплики. — Глотай свои письма, наркоман.

Золотарев наконец пошел умываться. Виталий, побрившись, занял его место. На столе запылала цветастая карпухинская рубаха, по которой неслись желтые