Нина Меднис - Венеция в русской литературе Страница 15

Байроновский образ Венеции-Кибелы не получил далее поддержки в произведениях мировой литературной венецианы. В русской литературе он возникает единожды, но опять-таки в переводе четвертой песни «Чайльд-Гарольда»:

Как некая надводная Цибела,Она, в тиаре каменной своей,Красуется торжественно и смело,Давнишняя владычица морей…

(К. Павлова. «Начало 4-й главы „Чайльд-Гарольда“», 1850)

К. Павлова меняет здесь пространственные ориентиры, видимо, не вникая в глубины мифологических связей и игнорируя очень значимое байроновское «rising» (вставание, восхождение). В результате ее Венеция соотносится прежде всего с серединным миром, хотя в первой строфе перевода в связи с рождением города все-таки намечается движение вверх по вертикали:

Град высится, сияя, над волною,Как поднятый волшебника жезлом.

Образ Венеции, возникающей, подобно Афродите, из волн морских, с начала XIX века закрепляется в языковом пространстве мирового венецианского текста. Присутствует он и в русской литературной венециане. В поэзии XIX века здесь опять-таки следует указать на «Венецию» (1853) П. Вяземского, где город предстает как несравненная «златовласая Киприда». Правда, должно признать, что произведений с полной реализацией ассоциативной образной формулы в русской литературе мало, и порой она приобретает парадоксальный характер из-за смещенной семантики интертекстовых связей. В качестве примера можно назвать стихотворение А. Кушнера «Знаешь, лучшая в мире дорога…», где есть такие строки:

И казалось, что эти ступени,Бархатистый зеленый подбойНаш мурановский сумрачный генийАфродитой назвал гробовой.

Без учета межтекстовых семантических проекций образ гробовой Афродиты в контексте данного стихотворения кажется очень глубоким и сильным, ибо он знаково соединяет в себе указание и на особенности рождения города, и на его грядущую смерть. Здесь можно усмотреть связь с хтоническими мифами, в которых Афродита равно соотносится с рождением и смертью, будучи, по замечанию А. Ф. Лосева, божеством всепорождающим и всепоглощающим[66]. Однако перед нами тот случай, когда реализация интертекстовых значений вредит смыслу текста-реципиента. У Е. Баратынского, к которому отсылает читателя А. Кушнер, образ гробовой Афродиты не только не имеет отношения к Венеции и к какому бы то ни было городу вообще, но и возникает он как иронический, без малейшего намека на мифологические аллюзии, в эпиграмме на Е. М. Хитрово (1838), указывая на несоответствующие возрасту претензии бывшей красавицы:

Филида с каждою зимою,Зимою новою своей,Пугает большей наготоюСвоих старушечьих плечей.

Но, Афродита гробовая,Подходит, словно к ложу сна,За ризой ризу опуская,К одру последнему она.

И все-таки, несмотря на очевидный для многих читателей семантический парадокс, стихотворение А. Кушнера явно свидетельствует о том, что в собственном сознании поэта образ Венеции соединен с мифом об Афродите[67].

В большинстве произведений, где речь идет о возникновении Венеции, имя богини в тексте не упоминается, но говорится о городе, рожденном или поднявшемся из вод морских. Метафоры такого рода разнообразны:

Над ровною чертою валаТам словно что-то засияло,Нырнув из моря.

(К. Павлова. «Венеция», 1858)

Всю эту местность вода понимает,Так что деревня весною всплывает,Словно Венеция.

(Н. А. Некрасов. «Дедушка Мазай и зайцы», 1870)

Всплыл на отмели унылойЭтот чудный перл морей.

(А. Майков. «Старый дож», 1888)

В лагунах еще отражаютсяДворцы вознесенной Венеции —Единственный город мечты.

(В. Брюсов. «Италия», 1902)

Планетой всплыли арсеналы,Планетой понеслись дома.

(Б. Пастернак. «Венеция», 1913)

…И, грезой дивною и дикой,Родного велелепья полн,Как сон, поднявшися из волн,Златой и синей мозаикойСияет византийский храм…

(С. Соловьев. «Италия», 1914)

Так выходят из вод, ошеломляя гладьюкожи бугристый берег, с цветком в руке,забывая про платье, предоставляя платьювсплескивать вдалеке.

(И. Бродский. «Венецианские строфы (2)»)

Но зато уж когда заволнуются трубы, ликуя,Запылает огонь, и царица из сомкнутых водПодниматься начнет…

(А. Машевский. «Венеция», 1993)

В одном случае мифологические ассоциации связывают Венецию не с Афродитой, а с сиренами, представленными в обличье русалкоподобных морских дев:

Помнится, дан «Л'Одиссей»Говорит Гомер: из пеныВыплывали так сиреныИ плескалися в волнах,И резвились при лучахДогорающей денницы!

Вот гомеровы страницыРазвернула мне Вениз,Из воды, ком юн сюрпризВынырнула предо мною!

(И. Мятлев. «Сенсации и замечания госпожи Курдюковой»)

Ряд водных мифологических существ, населяющих русский венецианский текст, продолжают наяды в «Венеции» Н. Гумилева, дочери бога Нерея в «Венецианских строфах (1)» И. Бродского, тритоны у И. Бродского и Е. Рейна, средиземноморский моллюск у А. Машевского. Так складывается литературный миф о Венеции как о городе, рожденном морем и поднявшемся из него. Миф этот во многом определяет семантику данного образа и характер его пространственной вертикали. Связанная с водой символизация вечного проецируется далее на порождения ее, которые также несут на себе печать бесконечного времени, о чем пишет И. Бродский в «Венецианских строфах (2)»:

Те, кто бессмертен, пахнутводорослями, отличаясь от вообще людей…

В этом смысле венецианская эсхатология, говорящая о неизбежном, пусть в отдаленном будущем, погружении города в море, несет знак конца только ограниченному во времени человеческому сознанию. В мифологическом временном цикле этот знак отсутствует. Литературный миф о рождении и смерти Венеции подобен множеству существующих в мире мифов о подводных городах, которые, умирая для серединного мира, продолжают жить за его пределами, периодически поднимаясь снова.

Образ Венеции, медленно погружающейся в воды, достаточно часто встречается в русской литературе, особенно в ХХ веке:

Тонущий город, где твердый разумвнезапно становится мокрым глазом…

(И. Бродский. «Лагуна»)

…Голый, холодный мраморбедер новой Сусанны сопровождаем припогружении под воду стрекотом кинокамерновых старцев.

(И. Бродский. «Венецианские строфы (2)»)

Разрушайся! Тони! Увяданье —Это правда. В веках холодей!

(А. Кушнер. «Знаешь, лучшая в мире дорога…»)

Порой мифологическая природа этого образа прямо обозначается в тексте:

Ползет Венеция на дно Лагуны,Как Китеж-град под воду уходя.

(Е. Долматовский. «Венеция»)

А рядом плещет лагуна,Кладбище Сан-Микеле.Все мертвецы при деле,Служат матросами в этом порту,Монеты держат во рту,И дрейфует все понемногуК морскому богу.

(Е. Рейн. «Морской музей в Венеции»)

Литературный миф о рождении и гибели Венеции не прорисован в деталях. В нем нет творца, определяющего временной ритм всплытий и погружений, а следовательно, нет и первопричины возникновения города. Ангел в легенде о святом Марке, несомненно, выполняет волю Всевышнего, но легенда эта никак не связана с венецианским литературным мифом. Только в последнем примере, у Е. Рейна, появляется намек на некую сакральную силу нижнего мира, но об отношении ее к Венеции можно только догадываться. В мировой литературной венециане в этом случае в качестве творящего начала порой называется человеческий дух, что наиболее отчетливо выражено в новелле Жорж Санд «Орко», но он нигде не предстает как деятельная субстанция подводного мира.