Коллектив авторов - История русского романа. Том 2 Страница 17

Противопоставляя себя современным молодым писателям, у которых, по его убеждению, «есть сильный талант», Чернышевский утверждает: «Они мне не соперники. Моя сила не в том… Они — сами по себе, я — сам по себе. То люди одной карьеры с Диккенсом, Жоржем Зандом. Я хотел идти по такой карьере, как Годвин» (XII, 683). В чем же видит Чернышевский свою близость к Годвину? Этот вопрос он разъясняет, сопоставляя Годвина с Бульвер — Литтоном, который, по мысли Чернышевского, одарен был большею силою воображения, но обладал гораздо меньшею силою мысли, был ниже по уровню понимания общественной жизни и человека: «Один из моих любимых писателей — старик Годвин. У него не было такого таланта, как у Бульвера. Перед романами Диккенса, Жоржа Занда, из стариков — Фильдинга, Руссо, романы Годвина бледны… Но бледные перед произведениями, каких нет ни одного у нас, романы Годвина неизмеримо поэтичнее романов Бульвера, которые все- таки много лучше наших Обломовых и т. п. Бульвер — человек пошлый, должен выезжать только на таланте: мозгу в голове не имеется, в грудь вместо сердца вложен матерью — цриродою сверток мочалы. У Годвина при посредственном таланте была и голова, и сердце, поэтому талант его имел хороший материал для обработки» (XII, 682).

Нетрудно заметить, что в этом сопоставлении, хотя и в иной интонации, с большей резкостью суждения, повторяется то же сопоставление двух типов романистов, которое делал Белинский в своем знаменитом «Взгляде на русскую литературу 1847 года», говоря о первых романах Герцена и Гончарова. Упоминание о втором романе Гончарова в связи с Бульвером — Литтоном можно считать даже своеобразной ссылкой на рассуждение Белинского. Имени Герцена Чернышевский не мог упомянуть, поскольку все, писанное в крепости, внимательно прочитывалось чинами III Отделения. Думается, однако, что Чернышевский имел в виду именно Герцена, как ближайшего своего предшественника в области романа, одушевленного поэзией мысли, когда писал: «Очень может быть, что у меня перед глазами, как человек одной со мной карьеры, не один Годвин, а и еще кто‑нибудь, сильнее Годвина. Говорить об этом — неудобно. Не для моего самолюбия, а потому, что это больше дело истории, чем современности. Но вы можете быть уверены, что я вполне понимаю то, что пишу» (XII, 684).

Не располагая материалом, делающим эту догадку бесспорной, мы во всяком случае можем утверждать, что все, сказанное Белинским об особенностях Герцена — беллетриста, в высшей степени справедливо также и по отношению к Чернышевскому — романисту. Белинский видел в особенностях Герцена — беллетриста не чисто индивидуальное свойство, присущее исключительно и только этому писателю: «Нет, такие таланты так же естественны, как и таланты чисто художественные. Их деятельность образует особенную сферу искусства, в которой фантазия является на втором месте, а ум — на первом».[39] Это явление закономерно в литературном развитии именно потому, что поэзия теснее других искусств связана с развитием мысли, что «пределы ее обширнее, нежели пределы всякого другого искусства», и в этих пределах вполне умещаются не только «поэты — художники», но и «поэты мысли».

Маркс назвал Чернышевского и Добролюбова «двумя социалистическими Лессингами». Характерно, что Чернышевский относил Лессинга к тому же разряду писателей, к которому Белинский относил Герцена и к которому Чернышевский относил Годвина, Герцена и самого себя. Он ссылается на суждение Лессинга об особенностях своей натуры как драматурга: «… относительно всего, что только есть сносного в моих последующих драмах, я очень твердо знаю, что всем этим я обязан исключительно критическому размышлению» (IV, 98). И вслед затем разъясняет уже свое отношение к Лессингу как художнику: «Поэтического таланта, без сомнения, было у него не меньше, нежели у кого- нибудь из немецких поэтов, кроме Гете и Шиллера, далеко превосходивших его в этом отношении, — он только хотел сказать, что натура его вовсе не такова, как натура людей, созданных исключительно быть поэтами, подобно Шекспиру или Байрону; что у него творчество слишком слабо в сравнении с силою вкуса и мысли и действует не самопроизвольно, как у Шекспира или в народной поэзии, а только по внушению и под влиянием обсуждающего ума» (IV, 99).

Все это полностью можно отнести также к самому Чернышевскому. Разве его «Предисловие» — первое объяснение романиста с «добрейшею публикой» — не является иронически заостренным изложением тех же мыслей?

Поэзия мысли требует, конечно, от читателя способности к размышлению, вдумчивого отношения к книге. Не только до «проницательного», но и до поверхностного или наивного читателя она до сих пор часто не доходит — только в этом источник пренебрежительного отношения к литературно — художественному достоинству и значению романа. Против такого восприятия романа энергично протестовал В. И. Ленин в разговоре с Валентиновым: «Под его влиянием сотни людей делались революционерами. Могло ли это быть, если бы Чернышевский писал бездарно и примитивно? Он, например, увлек моего брата, он увлек и меня. Он меня всего глубоко перепахал. Когда вы читали „Что делать?“ Его бесполезно читать, если молоко на губах не обсохло. Роман Чернышевского слишком сложен, полон мыслей, чтобы его понять и оценить в раннем возрасте. Я сам попробовал его читать, кажется, в 14 лет. Это было никуда негодное, поверхностное чтение. А вот после казни брата, зная, что роман Чернышевского был одним из самых любимых его произведений, я взялся уже за настоящее чтение и просидел над ним не несколько дней, а недель. Только тогда я понял глубину. Это вещь, которая дает заряд на всю жизнь».[40]

Разумеется, та особая «натура таланта», которая связана с преобладанием мысли над непосредственностью воспроизведения жизни, имеет свои границы, свои сильные и слабые стороны с точки зрения чисто эстетической. Такой талант способен первым подметить только еще возникающую жизненную закономерность и сделать из этого наблюдения наиболее глубокие и последовательные выводы. Но крупный «поэт по природе», заметив ту же закономерность или противоречие, раскроет их полнее, шире, разностороннее, превратит их в значительное художественное открытие, хотя, может быть, и не придет к тем идейным выводам, которые из этих художественных открытий вытекают. Об этом свидетельствует дальнейшее развитие русского романа — от Л. Толстого до Горького.

«ПРОЛОГ»

Роман «Что делать?» был написан Чернышевским в начале 60–х годов, в условиях демократического подъема и ожидания близкой революции. Свой второй большой роман, «Пролог», написанный на каторге, Чернышевский создавал в иных исторических условиях — после победы реакции и спада революционной волны начала 60–х годов.

По замыслу Чернышевского «Пролог» составлял вторую, центральную часть большой повествовательной трилогии. Являвшийся первой частью ее роман «Старина» был закончен и отправлен Чернышевским двоюродному брату А. Н. Пыпину в 1866 году, но был уничтожен последним из боязни полицейских преследований.[41] Третью часть должны были составить «Рассказы из Белого зала». О романе «Старина» мы можем судить только по пересказам и свидетельствам С. Стахевича, П. Николаева и В. Шаганова — товарищей Чернышевского по каторге. Из их воспоминаний, опубликованных в разное время, — начиная с 1906 по 1928 год, — явствует с совершенной очевидностью, что роман «Старина» — был вполне закончен. В нем была дана широкая картина жизни русского- общества в эпоху, непосредственно предшествовавшую подготовке реформы, были отражены те скрытые еще «во глубине России» процессы, которые привели к необходимости преобразований после смерти Николая I. Важное место в романе занимало изображение крестьянского освободительного движения. В основу этого изображения была положена мысль о необходимости союза между революционной интеллигенцией (Волгин) и крестьянством (эпизод мужицкого бунта).

Над романом «Пролог» Чернышевский работал в Александровском заводе в 1867–1870 годах. Посылая рукопись вместе с другими произведениями и отрывками, он так характеризовал его в описи, приложенной к посылке: «Роман „Пролог пролога“. Продолжение „Старины“, которая была послана прежде. Начинается самостоятельно; все понятно и не читавшему „Старины“… „Дневник Левицкого“. Начало второй части „Пролога“, брошенное мной» (XIV, 506).

Таким образом, роман дошел до нас в незавершенном виде. Тем не менее Чернышевский придавал большое значение его публикации. Он настоятельно просил Пыпина позаботиться об его как можно более быстром издании в России и за границей: «Прошу напечатать, сколько возможно по цензурным условиям. Если уцелеет хоть половина, и то хорошо. Я писал с мыслью издать во французским] или английск[ом] переводе» (XIV, 506).