Бенедикт Сарнов - Маяковский. Самоубийство Страница 17

Обратите внимание: он торгуется! Продукт системы, как говорит Рассадин, «отрицающей рынок, то есть возможность торговаться, разрешающей лишь просить — или требовать», — торгуется! Значит, законы рынка в этой жесткой системе еще действуют?

Ну конечно! Стихотворение было написано в 1926 году. Нэп, хоть уже и «катился отчаянно вспять», был еще в силе. И, кстати, фининспектор, олицетворяющий систему дифференцированного налогообложения, действовал как раз в соответствии с законами рынка.

Торговаться же Маяковский мог на законном основании, мотивируя свои претензии тем, что его, который «себя советским чувствовал заводом», приравняли к нэпманам, к частникам:

В ряду         имеющих                       лабазы и угодьяи я обложен                  и должен караться.Вы требуете                  с меня                            пятьсот в полугодиеи двадцать пять                       за неподачу деклараций.Труд мой              любому                         труду                                 родствен.Взгляните —                  сколько я потерял,какие        издержки                      в моем производствеи сколько тратится                            на материал.

Доводы — деловые, сугубо прозаические. И вся лексика поэта проистекает из сугубо деловой, обнаженно прозаической цели затеянного им объяснения: «издержки», «производство». Он не гнушается даже специальной, чисто «фининспекторской» терминологии: «вексель», «неподача деклараций».

Тем не менее это — стихи. А в стихах слова значат не совсем то, что они значат:

► Какие должны быть стихи? Чтобы, как аэроплан, тянулись, тянулись по земле и вдруг взлетали… если и не высоко, то со всей тяжестью груза. Чтобы все было понятно, и только в щели смысла врывался пронизывающий трансцендентальный ветерок. Чтобы каждое слово значило то, что значит, а все вместе двоилось.

В «Разговоре с фининспектором о поэзии» все происходит в точном соответствии с этой «декларацией прав поэта».

«Аэроплан» Маяковского еще не взлетел. Он еще тянется по земле. Но в «щели смысла» уже «врывается трансцендентальный ветерок»:

И тянет           меня                  в холода и в зной,Бросаюсь              опутан в авансы и займы я.Гражданин,                учтите билет проездной!— Поэзия —                 вся! —                          езда в незнаемое.

Беговая дорожка кончилась. Момент взлета (как в современной авиации, — это знает каждый, кто летал на больших аэролайнерах) почти не заметен: вот мы еще на земле — миг! — и уже в воздухе! Так и «Аэроплан» Маяковского. Вот он уже в воздухе. Взлетел и — парит высоко в небе, со всем своим, казалось бы, неподъемным для поэзии грузом «канцелярита»:

Все меньше любится,                               все меньше дерзается,и лоб мой               время                        с разбега крушит.Приходит              страшнейшая из амортизаций —амортизация                   сердца и души.И когда           это солнце                           разжиревшим боровомвзойдет над грядущим                                 без нищих и калек,я  уже        сгнию,                  умерший под забором,рядом         с десятком                         моих коллег.

Слово «амортизация» — это ведь тоже «канцелярит». Поэт как будто еще продолжает говорить с фининспектором на его, фининспекторском языке. Но мы этого уже не замечаем, потому что это убогое канцелярское слово уже до краев наполнено «трансцендентальным ветром»: ведь речь уже пошла о том, о чем из века в век твердят в своих стихах все поэты: о жизни и смерти.

Не замечаем и дальше. Уже и думать не думаем ни о каком фининспекторе. Не вспоминаем о нем даже, когда в речь поэта — по инерции — врываются все новые и новые слова из «фининспекторского» лексикона:

Поэт       всегда                 должник вселенной,платящий              на горе                         проценты                                       и пени.

Каким способом достигается это чудо превращения «канцелярита» в поэзию? Каким чудом так естественно уживаются, нимало нас не шокируя, эти низменные «проценты и пени» рядом с высоким словом исконного поэтического лексикона — «вселенная»?

Вот где уместно было бы заговорить о поэтике. О том, что «поэтика не лжет никогда».

Подведите                мой                     посмертный баланс!Я утверждаю                   и — знаю — не солгу:На фоне            сегодняшних                               дельцов и пролазя буду         — один —                       в непролазном долгу.

Рядом со словом «баланс» оборот «в непролазном долгу», казалось бы, должен говорить нам о финансовых долгах поэта. Но самолет уже в воздухе, он набирает все большую и большую высоту, и «пронизывающий трансцендентальный ветерок» — нет, не «ветерок», а ветер! — уже не «врывается в щели смысла», а захватывает, пронизывает все пространство стиха:

Я  в долгу             перед Бродвейской лампионией,перед вами,                  багдадские небеса,перед Красной Армией,                                   перед вишнями Японии —перед всем,                  про что                             не успел написать.

Не с фининспектором и его «декларациями», «балансами», «процентами» и «пенями» ассоциируются эти строки. Совсем другие вызывают они ассоциации:

Многое еще, наверно, хочетБыть воспетым голосом моим:То, что, бессловесное, грохочет,Иль во тьме подземный камень точит,Или пробивается сквозь дым.У меня не выяснены счетыС пламенем, и ветром, и водой…

Просьба Маяковского — «Подведите мой посмертный баланс» — так же далека от его финансовых счетов-расчетов с фининспектором, как ахматовское: «У меня не выяснены счеты…»

Теперь уже нет сомнений, что весь этот затеянный им «разговор с фининспектором» для него — только повод, чтобы во весь голос сказать о том, о чем из века в век твердили все поэты:

Через столетья                       в бумажной рамевозьми строку                     и время верни!И встанет              день этот                            с фининспекторами,с блеском чудес                         и с вонью чернил.

В этом, собственно, и состоит назначение искусства, его истинная цель. Конечный смысл всякого искусства есть борьба со смертью. Возможность создать произведение искусства — это возможность остановить мгновенье, обмануть смерть, найти лазейку в бессмертие, «тленья убежать».

Не случайно каждый поэт, каждый художник так озабочен тем, чтобы создание его оказалось прочным, чтобы выдержало, чтобы могло противостоять разрушительной силе времени.

Не случайно именно долговечность своего «нерукотворного» создания извечно внушает поэту наивысшую гордость и наивысшее сознание правильно прожитой жизни:

Я воздвиг памятник долговечней бронзыи выше царственного строения пирамид.Ни истребительный поток, ни буйный Аквилонне смогут его сокрушить, —ни череда бесчисленных лет, ни бег времен.Я умру не весь.Большая часть меня переживет погребение…

Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный,Металлов тверже он и выше пирамид;Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный,И времени полет его не сокрушит.

Нет, весь я не умру — душа в заветной лиреМой прах переживет и тленья убежит…

И вот Маяковский, — тот самый Маяковский, который говорил, что ему наплевать на бессмертие («Мне наплевать на бронзы многопудье, мне наплевать на мраморную слизь!..», «Умри, мой стих!..»), — оказывается, и он «твердит про то ж»: