Валентин Коровин - История русской литературы XIX века. Часть 2: 1840-1860 годы Страница 18

В художественной структуре повести очевидны черты баллады и поэмы. В целом в литературоведении сложился взгляд на «Изменника» как на повесть-поэму, как на определенную стадию в освоении прозаическим повествованием опыта романтической поэмы, указывается на близость повести поэме Байрона «Осада Коринфа». Связь повестей А. Бестужева с романтической поэмой была отмечена еще А. Пушкиным, написавшим: «Это хорошо для поэмы байронической». Связь эта заключается и в интересе к демоническим характерам, и в лирической приподнятости повествования, и в передаче психологических состояний героя, и в лирической исповеди героя, и во введении религиозно-философского мотива борьбы добра и зла за душу человека, и в традиционном для романтической поэмы любовном конфликте (хотя он является здесь второстепенным), и в композиционных приемах. Большие хронологические купюры в развитии действия (между первой и второй частями повести срок в три года), хронологические перебои повествования, «быстрые переходы» – все это говорит о связи произведения с романтической поэмой.

Историческая основа «Изменника», исторические реалии, которыми была насыщена повесть «Роман и Ольга», сведены к минимуму. Действующие лица произведения: братья Сацкие, Лисовский, Иван Хворостинин – исторические фигуры. Но реальных черт, хотя бы намеков на реальные исторические образы, нет. Они нарисованы в романтических красках. Число исторических примечаний в повести минимально, и некоторые из них ориентированы не на точный исторический факт, а на легенду, предание. Национальный колорит повести «Изменник», в сравнении с повестью «Роман и Ольга», сглажен. Событиям русской истории придан характер, скорее, общечеловеческий, общеромантический, нежели национально своеобразный. Объяснение этому заключается в следующем. Личность, ставшая объектом исследования в повести, лишена ярких национально-самобытных черт. Национальная самобытность для декабриста это, прежде всего, яркая гражданственность. В жизни главного героя патриотические чувства не занимают должного места, тускнеют и национально самобытные краски повести.

Тема Ливонии в исторической повести декабристов

Значительным явлением исторической повести декабристов стали ливонские повести Бестужева («Замок Венден», «Замок Нейгаузен», «Замок Эйзен», «Ревельский турнир»), в которых писатель обратился к истории средневековой Прибалтики с ее жестокими феодальными устоями, самоуправством германских рыцарей, вторгшихся в Х в. на земли западных славян, пруссов, литовцев, латышей, эстов и принесших с собой разрушение и смерть. «Как железо легла рука саксов на вендов и раздавила их», – напишет историк об этом времени.

Вскоре на помощь «уставшим» грабить и разбойничать немецким феодалам прибудут рыцари Тевтонского ордена и продолжат эпоху жестокости и бесчестия, наглости и глумления над самим знаком креста – символом христианства, или, как скажет благородный рыцарь Вигберт фон Серрат, «символом благости и терпения» («Замок Венден»). Уже в этой первой ливонской повести Бестужев, владевший непосредственным историческим материалом достаточно широко и основательно, откровенно и беспощадно выскажется по поводу деяний средневековых германских рыцарей: «Рыцари, воюя Лифляндию, покоряя дикарей, изобрели все, что повторили после того испанцы в Новом Свете на муку безоружного человечества. Смерть грозила упорным, унизительное рабство служило наградой покорности… кровь невинных лилась под мечом воинов и под бичами владельцев… Вооружась за священную правду, рыцари действовали под видом алчного своекорыстия или зверской прихоти». Знаменательное название дал своего первому замку, построенному в Ливонии, первый магистр Ордена Рорбах – Венден, что означает «железный». Название замка напрямую соответствовало жестокосердию его владельца, ибо в те времена, замечает Бестужев, именно «жестокость служила правом к возвышению», и Рорбах «недаром был магистром».

Несомненно, ливонский замысел, содержащий рассказ о судьбе земли, расположенной по соседству с Новгородом, был подчинен пропагандистским целям автора. По контрасту с новгородской вольницей Ливония выступала наглядным примером того, что такое тирания и какова участь народа, находящегося под ее гнетом.

Однако в прозе тех лет ливонский замысел выделился по совершенно другой причине, а именно, «небывало широким дотоле в русской повести фактическим фоном»[18], который составили исторические имена, события, факты. В ливонских повестях присутствуют реальные документы эпохи, особенно в «Ревельском турнире». Правда, это стремление к исторической тщательности, характерное для декабристской повести в целом, продолжает носить декларативный характер: историческая основа повествования была представлена в форме подстрочных примечаний. И даже когда документальные материалы включались в тексты повестей, они также выступали в роли комментариев к перипетиям сюжетных линий. Бестужеву еще недоступен вальтер-скоттовский способ органичного включения истории в художественную ткань произведения. Тем не менее, автор ливонских повестей проявил себя незаурядным знатоком мира прибалтийского рыцарства и мастерски воссоздал его. В первую очередь это касается описания рыцарских поединков, старинной одежды, оружия. Здесь Бестужеву нет равных.

Особой темой в ливонском цикле стал средневековый город, о котором автор, несомненно, много знал. Так, он прекрасно осведомлен в особенностях его улиц. Например, та, что видна из окна дома рыцаря Буртнека, «только именем» была «широкой»: теснота, узкость средневековых улиц – факт, известный Бестужеву. Глазами писателя можно увидеть внутреннее убранство рыцарского особняка – его стены из дуба, «на коих время и червяки вывели предивные узоры», затянутые «кружевом Арахны» углы залы, печку-двенадцатиножку…

Нередко в бестужевских картинах города сквозит добродушная авторская ирония, связанная с описанием городских военных укреплений, на территории которых пасутся комендантские коровы и цветет салат, а в башнях хранятся запасы картофеля. Однако поверх этой картины вырастала другая, и в ней серые бойницы Вышгорода уже «росли в небо и, будто опрокинутые, вонзались в глубь зеркальных вод», которых в то же самое время касался «сребристооблачной бахромой» «полог небосклона», а город с его «крутыми кровлями», светлыми спицами колоколен, «шумом и звоном колоколов» был оживлен и дышал радостью.

Разнообразные, с пристрастием и вдумчивой нежностью выписанные детали рыцарского мира не являлись случайностью в историческом повествовании Бестужева. Автором руководило стремление проникнуть в дух эпохи, желание разглядеть в малом большое и прежде всего общественную жизнь, общественные конфликты рыцарской Ливонии. К примеру, в превосходной картине рыцарского турнира обозначилось очень важное противостояние времени: спесивое, но уже основательно подряхлевшее, отжившее «свою славу, богатство и самое бытие» рыцарство и его новый соперник – нарождающийся класс купцов, «самый деятельный, честный и полезный из всех обитателей Ливонии». Другими словами, по сравнению с повестью «Роман и Ольга» в ливонских повестях присутствует попытка достаточно трезвого и объективного анализа исторической действительности. Именно это имел в виду Бестужев, когда говорил, что покажет рыцарей «по правде».

«Вблизи и по правде» средневековое рыцарство выглядит сворой «закоренелых преступников», «неистовых тиранов», сеющих вокруг себя опустошение и смерть. Их замки – средоточие грабежа и беззакония. Недаром в Эйзен стекался всякий сброд, наслышанный про «разгульную жизнь и охоту к добыче» его владельца. Строящиеся «орлиные гнезда», на словах предназначавшиеся «для обороны от чужих», на деле превращались в центры «грабежа своей земли». Жертвами «свинцового владычества» рыцарей (как охарактеризовал эпоху ливонского рыцарства Кюхельбекер в «Адо») являлись по преимуществу простые люди, крестьяне, которые для их владельцев были «животными» («Замок Эйзен»), «получеловеками» («Замок Венден»), согнувшимися «под бичами». Их поля, «орошенные кровавым потом», безнаказанно вытаптывались конями во время охоты. Крестьяне подвергались наказаниям за малейшую провинность, что согласно кодексу духовного рыцарства означало: «вместе губить тело и спасать душу». Вообще мотив страданий угнетенного народа в ливонских повестях Бестужева и Кюхельбекера был одним из ведущих. В связи с этим «Адо» исполнено страстного пафоса национально-освободительной борьбы, готовности к самопожертвованию во благо родины.

У Бестужева, поставившего себе целью воссоздать феодальную, рыцарскую вольницу, ее жертвами оказываются и сами рыцари, ибо среди рыцарства было незазорным захватывать друг у друга земли (тяжба Буртнека и Унгерна в «Ревельском турнире»), затаивать и осуществлять коварные планы против своих же («Замок Нейгаузен», история барона Нордека), унижать и оскорблять равных себе («Замок Венден»). Так на страницах ливонских повестей возникают образы романтических «злодеев» – магистра Рорбаха, рыцаря Гуго фон Эйзена, Ромуальда фон Мея, олицетворяющих пороки средневекового феодализма и заслуженно наказанных.