Александр Ревякин - О типическом в реалистической художественной литературе Страница 2

Вот другая сцена. Для совершения купчей крепости Плюшкину нужно выехать в город. Он опасается ехать туда: люди - воры, разграбят, растащат его добро... Тогда Чичиков предлагает ему написать доверенность на совершение купчей кому-либо из знакомых. Плюшкин недоумевает. Кому бы это он мог поручить такое дело? Да у него, собственно, и нет знакомых — все былые связи сознательно обрывались, а новые не заводились... И вот неожиданно он вспомнил, что сам председатель казенной палаты— товарищ его детства, «однокорытник», приятель по школе. «И на этом деревянном лице, — пишет Гоголь, — вдруг скользнул какой-то теплый луч, выразилось не чувство, а какое-то бледное отражение чувства, явление, подобное неожиданному появлению на поверхности вод утопающего, произведшему радостный крик в толпе, обступившей берег. Но напрасно обрадовавшиеся братья и сестры кидают с берега веревку и ждут, не мелькнет ли вновь спина, или утомленные бореньем руки, — появление было последнее. Глухо все, и еще страшнее и пустыннее становится после того затихнувшая поверхность безответной стихии. Так и лицо Плюшкина вслед за мгновенно скользнувшим на нем чувством стало еще бесчувственней и еще пошлее».

При помощи только что приведенного сравнения Плюшкин изображается в страшном омертвении своих чувств, в отвратительно-холодном равнодушии себялюбца, в сознательном отрешении от всех живых связей во имя стяжательства и накопительства.

Мы привели лишь два штриха, две черты, при помощи которых Гоголь рисует образ Плюшкина. Но в этих конкретных, индивидуальных чертах перед нами раскрываются самые существенные свойства облика Плюшкина. Как луч солнца, врываясь через внезапно распахнутую дверь в темный подвал, сразу рассеивает его мрак, так и эти индивидуальные черты освещают все наиболее существенное во внутреннем облике Плюшкина. Такова сила искусства художественного изображения.

Создавая образ Плюшкина, Гоголь стремился дать не иллюстрацию, не олицетворение понятия скупости, а конкретно-исторический характер, социальный тип. И поэтому он раскрывает скупость Плюшкина, принявшую форму всепоглощающей, болезненной жадности, постепенно, в его индивидуальных проявлениях, как живой человеческой личности. Плюшкин бережно хранит в кладовой для особого случая заплесневевший сухарь из кулича, держит для своей дворни одни сапоги, собирает и тащит в дом всякий хлам, пытается воспользоваться для письма не четверткой, а восьмушкой листа, просит Мавру принести для запечатания конверта не свечу, а лучину и т.п.

Рисуя Плюшкина не только скупым, но и одеревеневшим в своих чувствах, Гоголь рассказывает о его разрыве со всеми родственниками, о его бессердечном отказе в помощи детям и внукам, о его отрешении от общения с людьми своего круга.

Если бы Гоголь дал нам только логическое определение Плюшкина как жадного собирателя, скупца известного времени и класса, то мы знали бы его, но не видели бы, не представляли бы его в той конкретной определенности, в той чувственной осязаемости, в той выпуклой, живой, реальной наглядности, которую он имеет в «Мертвых душах». Гоголь изображает Плюшкина посредством конкретных, индивидуальных признаков, раскрывающих существенные свойства его характера, особенности его языка, внешнего облика, одежды и т.п. Он лепит человеческий характер, и Плюшкин предстает перед нами как глубоко индивидуальная фигура не только в своей внутренней сущности, но и в своей внешности — с выдавшимся подбородком, ушедшими далеко под лоб глазами, «выглядывавшими оттуда, как мыши из норы», и т.д. И в то же время в этом индивидуальном, живом лице жадного стяжателя, болезненного скупца раскрываются существенные особенности поместного дворянства определенной эпохи. Плюшкин, превратившийся в «прореху на человечестве», резко индивидуален, неповторим и в то же время глубоко типичен. Это живое лицо, обладающее силой огромного обобщения.

Путь Гоголя к созданию образа-персонажа — раскрытие существенного, типического посредством конкретного, индивидуального — общий путь создания художественного образа. Этим путем шли и идут все подлинные художники слова.

Одним из основных героев романа Шолохова «Поднятая целина» является посланец рабочего класса, коммунист Давыдов. Писатель показывает его сущность, проявляющуюся в коммунистической идейности, демократичности, принципиальности и других чертах, в ее конкретном выражении. Он рисует живую, глубоко типическую и в то же время индивидуальную фигуру Давыдова в самых разнообразных проявлениях: в его поступках, раздумьях и переживаниях, с особенностями его языка, чертами внешнего облика и т.д.

Большевистская идейность и принципиальность Давыдова сказались уже в момент его первого появления в романе, в споре с секретарем райкома. Она показана затем в его взаимоотношениях с крестьянами и, в частности, в его отношении к женщинам Гремячего Лога, которые по наущению кулака Островного едва не лишили Давыдова жизни. Но Давыдов сумел объяснить им сущность их глубоко ошибочного поступка, совершенного по темноте, и великодушно простил.

Преданность делу народа, большевистскую идейность Давыдова писатель подчеркивает и его желанием воодушевить колхозников личным трудом, и его равнодушием к своей бытовой неустроенности, и его пренебрежением к собственным интересам во имя общественного дела. Он, например, отдает принадлежащий ему слесарный инструмент колхозу, чтобы премировать колхозного кузнеца Ипполита Шалого за ударную работу.

Скупыми красками, в небольших эпизодах Шолохов мастерски изображает своеобразие характера Давыдова: его простоту и непосредственность в обращении с людьми, его чистую душу, искренность и прямоту. Таков Давыдов в эпизоде приезда в Гремячий Лог.

«Риковский кучер остановил лошадей. Давыдов уверенно стал освобождать валек от постромочной петли. Толпившиеся возле казаки переглянулись. Старый в белой бабьей шубе дед, соскребая с усов сосульки, лукаво прижмурился.

— Гляди, брыкнет, товарищ!

Давыдов, освободивший из-под репицы конского хвоста шлею, повернулся к деду, улыбаясь почернелыми губами, выказывая при улыбке нехватку одного переднего зуба.

— Я, папаша, пулеметчиком был, не на таких лошадках мотался!

— А зуба-то нет, случаем, не кобыла выбила? — спросил один черный, как грач, по самые ноздри заросший курчавой бородой. Казаки беззлобно засмеялись, но Давыдов, проворно снимая хомут, отшутился:

— Нет, зуба лишился давно, по пьяному делу».

Простота Давыдова сразу расположила к нему казаков Гремячего Лога: «Им шибко понравилось, что приезжий не так, как обычно кто-либо из районного начальства: не соскочил с саней и мимо людей, прижав портфель, в сельсовет, а сам начал распрягать коней, помогая кучеру и обнаруживая давнишнее умение и сноровку в обращении с конем».

Большую душевность, нежность, внутреннюю красоту Давыдова писатель великолепно показал в эпизоде встречи с ребятами, вышедшими на ловлю сусликов.

Вычерчивая характер Давыдова, писатель умело применяет и речевые средства. Для Давыдова характерно неправильное употребление некоторых слов («ошибнулся» вместо ошибся), пользование просторечными словами и выражениями («мотай» вместо иди, «спасу нет», «в дым обмараться»), слишком частое обращение к слову «факт». Эти особенности речи объясняются жизненным путем Давыдова: он вышел из рабочей среды, всю жизнь трудился и воевал и не имел времени учиться, приобрести необходимую языковую культуру.

Так, постепенно, перед читателями романа «Поднятая целина» воссоздается целостный, живой образ большевика Давыдова во всей полноте его социально-типических и индивидуально-психологических особенностей.

Давыдов как художественный образ живет и будет жить именно потому, что его социальная сущность, значительная, интересная, дана в плоти и крови, в живом человеческом облике — своеобразном, неповторимом, индивидуальном.

Если художник, изображая типического представителя определенного класса, умело отберет его ведущие свойства, даст их в органическом единстве и воплотит их в конкретной, индивидуальной форме, то перед нами и предстанет тот или иной реалистический, типический художественный характер. Это будет тип и вместе с тем определенная личность, жизненная, убеждающая читателя своими действиями. Именно об этом писал Ф.Энгельс к М.Каутской, давая положительную оценку изображения рабочих и крестьян в ее романах «Старые и новые» и «Стефан из Грилленгофа».

«Характеры той и другой среды, — писал он, — обрисованы с обычной для Вас четкой индивидуализацией; каждое лицо — тип, но вместе с тем и вполне определенная личность, «этот», как сказал бы старик Гегель, так оно и должно быть[10]».

М.Горький также неоднократно указывал на то, что литературные образы, воспроизводящие типические характеры и явления реальной действительности, создаются по законам обобщения и индивидуализации, абстрагирования и конкретизации.