Георгий Адамович - Сто писем Георгия Адамовича к Юрию Иваску Страница 2

1

Многоуважаемый Юрий Павлович

Насчет Гронского: лучше всего Вам было бы обратиться к его отцу, который все о нем Вам расскажет и, вероятно, пришлет и портрет его. Адрес: М. Gronsky, 45 rue des Galons, Meudon (S. et O.). France. Зовут его Павел Павлович. Если хотите, можете сослаться на меня. Он чтит память сына и собирается издать его стихи[4].

Близко знала покойного Гронского Марина Цветаева[5]. К сожалению, у меня нет под рукой ее адреса (где-то тоже в Медоне, под Парижем). Я его знал совсем мало — и не могу ничем Вам быть полезным.

Очень рад случаю послать Вам привет. Меня давно интересуют Ваши писания, а то, что Вы написали в последней «Нови», запомнилось особенно[6]. Хорошо было бы, если бы Вы писали (вернее — печатали) побольше. У нас всюду — да и не только у нас — такое очерствение и отупение, что настоящий человеческий голос дорог. Крепко жму Вашу руку.

Георгий Адамович

30 янв<аря> 1935 Nice (France)

6, avenue Gustave Nadaud Cimiez

2

26/VII-<19>52 G.Adamovitch

c/o Mme Lesell 4, avenue Emilia Nice (A.M.) France

Дорогой Юрий Павлович

Спасибо за письмо. Я был вдвойне рад ему, т. к. все собирался Вам писать и почему-то не мог собраться! Чиннов[7] сначала, при встречах, все спрашивал: «Написали Иваску?» — а потом перестал и спрашивать. С письмами у меня всегда беда. Иногда лежит письмо без ответа месяц, лежит год, и отвечать уже поздно!

Благодарю Вас искренне за то, что Вы, по-видимому, не очень на меня обижены. А кроме того — за добрые отзывы в печати, которые мне дороги не по тщеславию (насколько могу судить, у меня его мало), а потому, что исходят они от человека, как Вы. Некоторые Ваши суждения о поэзии меня поражали остротой и глубиной понимания (напр<имер>, несколько строк о Штейгере), и среди ворохов вздора на такие же темы я не мог не ценить внимания, исходящего от Вас[8]. О Вашей антологии и выборе моих стихов[9].

Делайте как знаете и берите что хотите. Отвечаете за выбор Вы, а не я, — значит, я не должен вмешиваться. Одна только просьба, не берите «За все, за все спасибо…»[10]. Эти стихи очень нравились Зин<аиде> Гиппиус, которая даже мне написала о них что-то вроде «старика Державина, сходящего в гроб…»[11]. Но меня они коробят. В них есть что-то, слишком direct[12], не воплотившееся в поэзию и оставшееся голой мыслью или чувством. А есть одно стихотворение, которое я люблю, хотя оно и не заслуживает любви: «Ну вот и кончено…». Но все это — на Ваше усмотрение.

А вот что необходимо отметить: в стихах «Нет, ты не говори…» (очень старые стихи, им лет 30!) есть чудовищная опечатка[13]. В сборнике моем «На Западе» напечатано:

Чтоб их в полубреду потом твердил влюбленный,Растерянно твердил на казнь приговоренный…

Два «твердил»! Во втором случае надо шептал, а не твердил. Я доверил корректуру своему приятелю М.Л. Кантору, очень опытному человеку, а ошибки оказались повсюду[14].

Не совсем понял Ваших слов <так!> о «забытых поэтах», Я не знаю ведь Вашего списка, не знаю, значит, и того, забыли ли Вы кого-нибудь[15].

Из тех, которые «начали печататься после войны», — Величковский, пожалуй, лучше других. Но еле-еле. У Щербакова бывают строчки, но и только. У Тамары Величковской все гладко, но тоже: и только![16] Я не знаю, каков размер Вашей антологии. По-моему, было бы хорошо все-таки взять этих троих, а не одного только Величковского. Иначе огорчений и обид будет столько, что никакая поэзия не искупит! Да и разницу в достоинствах придется разглядывать в микроскоп.

О Есенине, которого Вы — по Вашим словам — «не принимаете». Я его не принимал очень долго. А потом меня вдруг прельстила его непринужденность, вольный склад его поэзии: этого с такой естественностью не было у нас ни у кого, кроме Пушкина. Есенин в поэзии — «дома», делает что хочет, держится как хочет, без всякой позы. Сравните с Блоком. Конечно, Блок гораздо больше, но рядом с Есениным он почти всегда — литература, в дурном смысле. Есенин действительно прост, а это качество такое редкое, что трудно им не восхититься. Когда-то Бицилли сделал удивительно меткое замечание, не помню где, Пушкин — единственный писатель, который в стихах свободнее, чем в прозе[17]. Очень верно. Вот и Есенин свободен в стихах, а все другие сочиняют и пыжатся. У него, кстати, с Блоком то общее, что лучшие их стихи писаны будто в 5 часов утра, когда светает, а человек, протрезвившийся, видит правду, а не миражи; только Блок не бывает жалок, а Есенин именно жалок, на чем отчасти (и увы!) держится его слава.

Ну, кажется, письмо вышло длинное. Насчет приезда в Америку — я бы приехал охотно, но Кодрянский[18] мне недавно сказал, что если ехать весной, то о визе надо начать хлопотать теперь. А на это у меня нет энергии! Зиму я, вероятно, проведу в Англии, где, наподобие Вас, чему-то стараюсь учить студентов, которые не очень-то учиться склонны (им нужен язык, а не литература, которую им навязывают).

До свидания, кто знает, может быть, все-таки и в Америке. Крепко жму Вашу руку и шлю дружеский привет. Буду очень рад, если переписка наша на этих письмах не оборвется.

Искренно Ваш Георгий Адамович

Я в Ницце до 10-го сентября.

3

26/Х-1952 G. Adamovich с/о Mrs Davies 104, Ladybam Road Manchester 14

Дорогой Юрий Павлович

По-моему, я не ответил Вам еще на Ваше письмо (21 авг<уста>). А может быть, и ответил, не помню… Это вечная у меня история: кто кому не ответил, кто оборвал переписку? Но так как почти всегда бываю виноват я, то, думаю, и в данном случае так. Значит, простите за молчание.

Сейчас я перечел Ваше письмо. В нем так много на что мне хотелось бы ответить (или возразить), что я не знал бы и с чего начать. Беда, однако, в том, что Вы, конечно, не помните, о чем писали, — и ответы мои уже ни к чему. Хочу только сказать, что я не помню — или вовсе не читал — «Подлипков» (или «ок»?) К.Леонтьева[19], а по Вашей цитате оттуда — очень жалею об этом. Здесь его нет. У меня было когда-то собрание его сочинений, но давно, — я не помню даже заглавия такого у него, притом странно похожего на Решетникова[20]. Насчет Толстого: что он его открыл, — Вы правы. Не открыл, м<ожет> б<ыть>, но понял, как никто, хотя и только эстетически[21]. Меня всегда удивляло у Леонтьева его преклонение перед В.Соловьевым, который неизмеримо бледнее и водянистее его (кроме 2–3 статей, вроде «Смысла любви»). Но очевидно, в Соловьеве было что-то, чего не оказалось в его писаниях, а что современники чувствовали.

А вот что меня восхитило, это Ваше определение Есенина — «хвастливый плакса». Bravo! Гумилев говорил, что он безошибочно знает, когда ему попадаются хорошие стихи, по чувству зависти: почему это не мои стихи! Вот я тоже что-то подобное испытал. Конечно, Есенин — плакса и хвастун. Но ведь вся Россия такова, вся наша литература, кроме 2–3 писателей, — в этом, и доводит хвастовство до того, что именно этим и гордится. Есенин это впитал, принял, не мог быть другим. Вы предпочитаете Маяковского. Пожалуй, у Маяковского было больше всяческих даров. Но Маяковский коммунист, а Есенин — нет. При всем его «хвастовстве» есть и большая скромность в его поэзии, и хвастливость его скорей от отчаяния, что ничего не сделано и гордиться нечем. Это все очень русское, м<ожет> б<ыть>, не лучшее русское, но «коренное», и у Есенина подано с прямодушием и доверчивостью, которая обескураживает. Мне кажется, что я понимаю Вашу брезгливость к этому (кажется, — но, м<ожет> б<ыть>, я ошибаюсь), и я сам долго с ней не мог сладить.

Но это оттого, что мы сделали все, что могли, чтобы от русской слезливой грязи отделаться, и за нас, помимо нас, тут многое сделала история. У Грибоедова есть замечательная фраза: «Каким черным волшебством сделались мы чужими между своими?»[22]. Вот, это почти на эту же тему! Беда «интеллигенции» — а отчасти и счастие ее — в том, что в России ей многое чуждо, а кое-что — противно. Я говорю не о всей интеллигенции, а о том ее последнем взводе, последнем «выплеске», который связан с новой поэзией петербургски-эмигрантского толка, строя, даже, если угодно, знамени. Это островок в острове, отрыв в том, что уже и само было оторвано, а вокруг темное и чужое море. Но не будем отрекаться от своего острова, в нем есть смысл и значение, даже назначение, и я лично хотел бы только, чтобы в нем был «выдох» и сознание трагичности. Оттого меня к Есенину и тянет. Впрочем, не только от этого.

Ну, выходит не письмо — а трактат какой-то. Притом туманный. А еще я хотел написать Вам два слова о Бунине, но думаю, что Вам об этом писал Чиннов, с которым — как с Вашим другом — я об этом говорил. Бунин — человек вовсе не простой, но говорить с ним надо просто. Я не согласен с ним в принципе, будто авторы имеют в антологии право выбора и veto. Но если он так считает, сделайте для него исключение и не убеждайте его, что такое-то стихотворение лучше, другое хуже. Ваших доводов он и не поймет и не примет, у него доводы свои, ему 82 года, он считает себя большим поэтом и всегда настороже, когда речь о стихах, чувствуя, что его большим поэтом никто почти не признает. Ваши письма к нему (он мне говорил об одном) повергают его в недоумение. Убедить Вы его ни в чем не убедите. Примите с ним другой тон: наполовину как с Гомером, наполовину как с ребенком. Простите, что вмешиваюсь, это не мое дело, но поверьте — от лучших чувств[23].