Мария Боброва - Марк Твен Страница 24

Художественное своеобразие твеновских рассказов объяснялось их социальным содержанием, а не «эксцентрическим складом ума» писателя[123]. Твену нужно было заставить своего читателя думать, остро чувствовать, переживать, радоваться, печалиться, хохотать, ненавидеть, отвергать, принимать.

Какое человеческое лицо мгновенно не расцветет улыбкой от фразы, которая начинается в эпически-спокойном, «повествовательном» тоне, а на самом деле комически нелепой.

«Первым делом бог сотворил идиотов. Это для практики. Затем…» Обыгрывание абсурда, нелепости у Твена не только веселит — оно создает эмоциональную близость между юмористом и читателем. Оно — залог дружеского собеседования, которое состоится между ними. Художественные средства Твен заставляет служить одной мысли, но преподносит ее с максимальным разнообразием. Так, в «Важной переписке» представлены попы с разными склонностями и характерами. Но все они — служители не бога, а мамоны.

В рассказе «Как меня выбирали в губернаторы» герой подвергается самым неожиданным, разнообразным обвинениям и злоключениям, но все они носят характер политической дискредитации, организованной партией противника.

Ранним рассказом Марка Твена еще недостает точности, четкости и экономной выразительности. Но в них есть живость и красочность языка (например, жаргон «преподобного» Хокса или патетический слог наивного китайца-иммигранта), а самое главное то, что читатель видит описываемое.

В старости, вспоминая свои ранние «комические лекции», Твен рассказывает о том, как он их готовил. Он записывал начальные фразы отдельных абзацев, но на эстраде путал последовательность этих фраз, а однажды и вовсе потерял запись, обнаружив это перед самым выходом на эстраду. Тут его осенило — он набросал шесть карандашных рисунков, соответствовавших шести начальным абзацам лекций. И все пошло прекрасно. Слов не нужно было искать, в памяти вызывалась нужная картина, а слова приходили сами[124]. Читатель рассказов Марка Твена видит, как развеваются полы сутан «отцов церкви», устремляющихся на биржу, как китаец выплевывает на панель выбитые зубы и обломки кирпича, как кандидата в губернаторы, поднявшегося на трибуну, окружают «девять малышей всех цветов кожи» и все кричат: «Папа!»

Самой существенной частью реалистического рассказа является образ героя и его характер.

У молодого Твена гипербола занимает видное место. Она служит целям юмора и сатиры, но и в том и в другом случаях выступает как средство типизации характеров и явлений (за исключением самых ранних рассказов, где гипербола затемняла и искажала идейную сущность произведения). Так, в рассказе «Как меня выбирали в губернаторы» в характере главного героя преувеличена его застенчивая скромность, наивная надежда на авторитет своего незапятнанного имени, безынициативность. Преувеличенное подчеркивание этих черт дает многое в выявлении типического.

Типические черты политических нравов в США выявляются с предельной очевидностью и четкостью, когда наглости политических громил противопоставлен такой человек, как герой рассказа. Этот младенец советуется со своей бабушкой (!): выставлять ли ему кандидатуру в губернаторы? И та отвечает: не выставлять. Но он наивно надеется, что все «обойдется». Ошеломлен до немоты первыми наглыми наветами на него. Раздавлен лавиною клеветы. Полон негодования и презрения к методам травли, чем играет на руку своим врагам.

Рассказ этот характерен и в другом отношении — в композиции, специфичной для жанра рассказа.

В отличие от романов, с их многообразием жизненных событий, писатель берет для рассказа одно событие (выборы), но оно, так сказать, «единственное из всех возможных» — самое выразительное, с помощью которого характер героя (и его противников) обогащается с каждой сценой. Причем одна сцена несет в себе зародыш другой, и каждая из них развивает и углубляет характер, а вместе с тем трагикомический конфликт (ведь бабушка предсказала все эти унижения, зная характер внука).

И тем не менее далеко не все было определенно, устойчиво и гармонично в стиле рассказов молодого Твена.

Гипербола, иногда переходящая в гротеск, юмористическая индивидуализация речи, комические диалоги, пародийность, склонность к мистифицированию, приписывание себе всех человеческих недостатков (self-exploitation), юмористические характеристики, введение элементов фантастики — все это, взятое главным образом из народного юмора, навсегда останется в арсенале художественных средств Марка Твена.

Но исчезнет грубость языка и ситуаций, неустойчивость и беспорядочность структуры, излишняя натуралистичность отдельных сцен.

В старости, вспоминая начало своей литературной деятельности, Марк Твен писал в «Автобиографии», что его юмор был «грубым и неотесанным» (rude and crude)[125].

Позже в языке Марка Твена исчезает размашистое «я раскроил ему череп и похоронил за свой счет», на мену этому появится сдержанность, эпиграмматическая точность и меткость, отличающая стиль позднего творчества Твена-сатирика. Но словесный изыск никогда не будет заботой Марка Твена. Рассчитанная грубоватость будет давать себя знать, отличая его от литераторов, писавших «для избранных».

На званых обедах в буржуазном кругу Марк Твен будет произносить речи в духе Дэвида Крокета.

«Меня тошнило на море только однажды… Это случилось на маленьком пароходе, на котором находились две сотни других пассажиров. Меня тошнило. Меня так вытошнило, что ничего не осталось для тех двухсот других пассажиров»[126].

Это и есть «sky-breaking humour» (юмор, способный проломить небо) — народный, американский, несдержанно-грубоватый, тот самый, о котором Твен писал перед смертью: «…от внезапной шутки, как от землетрясения, он дрогнул с головы до пят»[127].

Буржуазная критика определяла это как «панургообразный примитивизм» и в то же время вынуждена была признавать подобные «нелепые преувеличения» «более национальными и американскими», чем у кого-либо из литераторов США[128].

Но не только в этом проявлялась народность Твена-юмориста (хотя для некоторых буржуазных литературоведов — только в этом).

Народность писателя выражалась в том, что на мир он смотрел глазами народа, выражал его симпатии и антипатии, за его интересы боролся. Эта позиция писателя и определяла в стиле его ранних рассказов социальную остроту, реалистическую трактовку художественного материала, демократизм содержания, боевой тон и сатирическую обрисовку отрицательного.

Шумный успех «Простаков за границей» ввел Твена-журналиста в американскую «большую» литературу. Юморист ворвался в нее, «как бомба или чума», по выражению одной калифорнийской газеты, процитировавшей по этому поводу Бальзака. Женитьба на дочери угольного промышленника из Буффало, Оливии Ленгдон[129], заставила Марка Твена войти в буржуазные круги и потребовала от него соответствующего образа жизни.

Нужно было держать «открытый» дом, для чего необходимы были средства, прислушиваться к «миссис Гренди»[130], терпеть самодовольство тупых буржуа, сносить третирование, которому «общество» подвергало бывшего лоцмана и горняка.

Теодор Драйзер в статье к столетию со дня рождения Марка Твена так говорит о судьбе писателя:

«Этот простой, непосредственный, гениальный малый с речного парома и из рудничного поселка, а затем из западноамериканской газеты растерялся и одно время был положительно ошеломлен, очутившись в том наглом, настойчивом, властном, полном условностей мире, к которому он необдуманно примкнул»[131].

В суждении Драйзера преуменьшена сопротивляемость Марка Твена и преувеличена его растерянность. В этом отношении интересны письма писателя того времени. В одном из них, адресованном другу детства Уилу Боуэну, написанном через четыре дня после женитьбы (февраль 1870 г.), выражено столько нежного сожаления о прошлом и любви к нему, что становится ясным: Твен хорошо сознавал, чего он лишился и куда попал.

Взаимоотношения Марка Твена с представителями буржуазной литературы оказались весьма сложными.

С литературной сцены еще не сошли Эмерсон, Лонгфелло, Джон Уиттьер, Джеймс Рассел Лоуэлл, Холмс, но все они были скорее национальными реликвиями, нежели активными деятелями литературы. Америка имела парадную шеренгу писателей, которые всегда стремились войти в английскую, европейскую литературу и, лишь достигнув этого, считали себя настоящими творцами. К современной жизни они держались не ближе, чем Готорн (умерший за год до окончания Гражданской войны), абстрактные аллегорические литературные типы которого были очень далеки от реальной жизни Америки.