Борис Романов - Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях Страница 25

Все это он понял гораздо позже и объяснил: "Разум очень долго не мог справиться с ними, пробуя создавать новые и новые конструкции, которые должны были сгармонизировать противоречивость этих идей и истолковать эти образы. Процесс слишком быстро вступил в стадию осмысления, почти миновав промежуточную стадию созерцания. Конструкции оказались ошибочными, разум не мог стать вровень со вторгавшимися в него идеями, и потребовалось свыше трёх десятилетий, насыщенных дополняющим и углубляющим опытом, чтобы пучина приоткрывшегося в ранней юности была правильно понята и объяснена". То же было и с "темными" видениями и блужданиями. Их смысл он стал угадывать гораздо позже, когда увидел мир Дуггура со всеми демоническими насельниками, со всеми прихотливыми подробностями инфернального устройства.

Но все же ему хотелось с кем-то поделиться еще не осмысленным, болезненным опытом. Он писал в Париж брату:

"Дима, милый мой брат!

Долго лежало у меня большое письмо к тебе, во много страниц, долго не мог решить — посылать его или нет. И наконец понял, что это невозможно. Понимаешь: так все выходит в нем плоско, деревянно, грубо — просто неправильное впечатление может получиться. Да и трудно вообще посылать подобное.

А многое нужно было бы рассказать тебе. В моей жизни произошло очень много тяжелого за последний год. А так как ни с кем я об этом не говорю, то все это накопилось в душе и требует какого-нибудь выхода"[104]. Его он искал на бумаге и много писал.

Но оставался и другой, настоящий выход, и он открылся ему. Одно из завершающих и, может быть, главных стихотворений из дуггуровских циклов — "Двенадцать Евангелий". Так называется церковная служба Великого Четверга на Страстной неделе, в которой вспоминается Тайная вечеря.

Вдова поэта вспоминала, как Даниил читал ей Евангелие. "Особенно о Воскресении Христовом и явлении Господа Марии Магдалине. Он читал так, что я до сих пор слышу его голос, а то, что произошло две тысячи лет тому назад, чувствую, как если бы невидимо присутствовала в Гефсиманском саду"[105]. С таким же чувством написано стихотворение "Двенадцать Евангелий".

Великий Четверг называют еще Чистым, потому что в этот день душа должна очиститься перед праздником Пасхи. Об очищении собственной, едва не погибшей души и говорится в стихотворении. И о выходе, открывающемся в христианской вере:

Прохожу со свечкою зажжённой,Но не так, как мальчик, — не в руке —С нежной искрой веры, сбережённойВ самом тихом, тайном тайнике.

Часть третья

СОЛНЦЕВОРОТ 1927–1930

1. Большая отрада, что я не писатель

Весной Андреев поехал в Ленинград. Там он чаще всего останавливался в бывшей квартире отца на Мойке. На нее выходили длинные окна кабинета, а из спальни виделось Марсово поле, а дальше, за деревьями, можно было разглядеть краснеющий Михайловский замок. Большая квартира стала коммуналкой, но здесь жили двоюродные братья Даниила. В этот раз в Ленинграде он познакомился с потомственным "василеостровским немцем" Георгием Давидовичем Венусом[106]. О нем ему писал Вадим. С Венусом брат подружился в Берлине в начале 1923 года. Они входили в одну литературную группу — "4+1", тогда же выступившую, но без особенного успеха.

В Берлине Венус успел выпустить книгу стихов "Полустанок". Берлин и оказался для него "полустанком", через год после выхода книги он, единственный из всей группы, вернулся в Россию. В том же 26–м году издал книгу о своем опыте гражданской войны — "Война и люди. Семнадцать месяцев с дроздовцами". О книге одобрительно отозвался Горький. Она стала пропуском в советскую литературную жизнь, куда Венус, поддержанный Алексеем Толстым, вошел легко: одна за другой стали выходить его книги рассказов, романы. Но в 34–м, после убийства Кирова, он был сослан, в 38–м арестован, обвиненный вместе с группой ленинградских писателей в подготовке теракта против Сталина, и через год с отбитыми следователями легкими умер в Сызранской тюрьме.

Г. Д. Венус

Георгий Венус прошел тот же путь, что и Вадим Андреев. Белая армия, Константинополь, Галлиполи, неуютная эмигрантская жизнь в Берлине, где одновременно вышли их первые книги. Попытки возвратиться на родину. Тогда они оба получили разрешение вернуться, но Андреев, с самого начала из Берлина рвавшийся, не дождавшись ответа из советского консульства, уехал, как ему казалось, ненадолго, в Париж. Этого другу Венус позднее долго не хотел прощать. От Венуса Даниил узнал о брате то, о чем не мог прочесть в его письмах. Да и вообще они могли найти общий язык. Венус, как и он, страстно любил Блока, русскую поэзию. "Он мне очень понравился", — написал Даниил брату.

В том же майском письме были строки: "Очень надеюсь на следующий год съездить в Париж.

Большая, очень большая отрада для меня в том, что я не писатель (не смейся)".

Наивные даже для того, не во всем еще сталинского, времени, так никогда и не сбывшиеся надежды увидеть Париж и кажущаяся странной "отрада" не быть писателем… Но, поговорив с Венусом, с энтузиазмом вчерашнего эмигранта вступившего на стезю советского писателя, близко зная литераторские будни Коваленского, Даниил, почувствовав несвободу зарабатывающих на хлеб писательством, не кокетничал и не лукавил. Он так и не опубликовал при жизни ни одной стихотворной строчки.

Но и ему приходилось думать о заработке, особенно после того, как он оставил курсы. 1926 год сулил надежды — вышли в Госиздате "Избранные рассказы" Леонида Андреева с вводным этюдом Луначарского и четыре небольших книжки в других издательствах, в театрах ставились пьесы. Казалось, книги знаменитого писателя теперь будут издаваться регулярно, как и других русских классиков. Даниил рассчитывал на отцовские гонорары. "Сейчас мои дела несколько поправляются (денежные), и я думаю, что в ближайшее время смогу тебе высылать регулярно по 30–40 рублей в месяц. Если же выгорит дело с Госиздатом, — то тогда будет совсем хорошо"[107], — сообщал он брату. В Госиздате вышли в 27–м отдельными книжечками рассказы "Кусака" и "Петька на даче", но с каждым годом Леонида Андреева издавали все меньше, вспоминали все реже. Чуждый пролетариату писатель.

Видимо, в ту же поездку в Ленинград он посетил посвященную отцу выставку, организованную Пушкинским Домом. Осенью написал, как ему показалось, очень резко, вдове отца, Анне Ильиничне: "До меня дошли сведения, что значительная часть папиных картин и пр<очих>вещей передана Вами из Ваммельсуу кому-то в Выборг, где сейчас и находится. В Ленинграде сейчас открылся музей Леонида Андреева, который находится под ведением Пушкинского Дома. Там представлены всевозможные фотографии, снимки, иллюстрации к пьесам, книги, рукописи и т. д. Там находится также несколько папиных картин, спасенных дядей Павлом. Я обращаюсь к Вам от имени Пушкинского Дома с просьбой передать в музей вещи, находящиеся в Выборге"[108].

2. Второе озарение

Весной 1928 года, к приближению Пасхи антирелигиозная пропаганда становилась все более оголтелой. А Пасха в том году пришлась на 15 апреля. Март оказался морозный, и в апреле зима отпускала медленно, то подморозит, то завьюжит — снегу оставалось много, таял он плохо. 14–го вечером Даниил отправился на пасхальную службу в соседний, с детства знакомый храм Покрова в Левшине. Храм находился рядом с домом — на углу Большого и Малого Левшинского переулков. Построенный на деньги стрельцов в 1712 году, скромный, белый, прямоугольный, с синим в звездах куполом и невысокой колокольней — восьмерик на четверике, храм славился хором. По преданию, строившие храм стрельцы приискали для него юродивого, тоже своего, из стрельцов. Но благодать на юродивого не снизошла, у храма он не прижился, и с тех пор в Москве псевдопредсказателей именовали "левшинскими юродивыми". Одно время, уже в советские годы, здесь служил дьяконом внук Льва Толстого — Сергей Сергеевич, пылко обратившийся к церкви[109]. Напротив храма некогда жил Загоскин, автор "Юрия Милославского", здесь у него бывали Гоголь, Аксаковы, Дмитриев, Сушков, Погодин, Вельтман.

По воспоминаниям соседки Добровых, когда в храме Покрова в Левшине служил патриарх Тихон, то обедал в семье Добровых.

Храм Покрова в Левшине. (Не сохранился.) 1913

Патриарх Тихон почти ежедневно служил в московских храмах, особенно часто в храме Христа Спасителя, в кремлевских храмах, в храмах Арбата. В храме Покрова Пресвятой Богородицы в Левшине Святейший служил литургию трижды —12/25 сентября 1921 года, затем, уже после заключения (апрель — июнь 1923) во внутреннюю тюрьму ГПУ, 29 октября/11 ноября 1923 и 1 /14 декабря 1924 года[110]. И, конечно, на этих службах присутствовали домочадцы Добровых. Тетушки Даниила Елизавета Михайловна и Екатерина Михайловна, Феклуша — непременно. Кто-то из них мог быть и среди тех московских глубоко верующих женщин, которые самоотверженно поддерживали патриарха в дни его преследования властями и заключения в Донском монастыре. Они собирали средства для патриарха, содержали в Донском "специального человека, готовившего кушанье для Святейшего", дежурили под окнами заключенного. Охрана им грубо угрожала. Среди них, по свидетельству современницы, были "и интеллигентные, высокообразованные и безукоризненно воспитанные дамы, и старуха прачка, и "серые" бабы…"[111] За несколько дней до последней службы патриарха в Левшине зверски убили его келейника. На отпевании, как доносил агент ОГПУ, патриарх "выглядел… плохоболезненно… Бабы кудахтали, что он находится в самом плачевном материальном положении…"[112]