Коллектив авторов - История русского романа. Том 2 Страница 25

Левицкий тоже исходит из мысли о долге перед родиной, из революционной целесообразности. Он считает, что в любой обстановке целесообразно действовать, а не сидеть сложа руки, выжидая благоприятной ситуации. Если пока нельзя поднять массы на практическую борьбу, надо активно вести борьбу идеологическую, как это делает сам Волгин. Если ее нельзя вести активно и прямо, надо прибегать к эзоповским формам пропаганды. Так раскрывается главное внутреннее содержание сюжетного конфликта: нельзя действовать и идти на риск, пока массы не готовы к революционному выступлению, иначе движение будет обезглавлено, и это приведет к поражению; но нельзя и не действовать, нельзя пассивно выжидать стихийного развития событий, потому что теория без дела мертва, потому что только в деле проверяются верность и прочность убеждений, выковываются силы для борьбы.

Трагическое противоречие, теоретически сформулированное Волгиным в «Прологе пролога», превращается в «Дневнике Левицкого» в сюжетную коллизию, центральную в этой части романа. Левицкий должен так или иначе разрешить для себя это противоречие.

Основная идея «Дневника Левицкого» дополняет идею «Пролога пролога»: если только массовая народная революция в состоянии разрешить и рано или поздно разрешит коренные социальные противоречия русской жизни, то пропаганда революционно — демократических идей, упорная и кропотливая, опасная и неблагодарная работа во имя грядущей революции — единственно достойная передового человека деятель ность, какой бы она ни казалась незначительной по сравнению с грандиозностью будущей революционной бури. При этом сделать что‑либо полезное во имя революции можно только в том случае, если сочетать передовую теорию с самым трезвым учетом конкретно — исторической обстановки, с самым глубоким проникновением в сущность политических течений, идей, человеческих характеров, с умением подчинять все свое поведение революционной необходимости.

Эти идеи пронизывают весь роман, объединяя и связывая в единое художественное целое обе его части, самостоятельные в сюжетном отношении.

Начинающемуся идейному разброду в среде демократической интеллигенции 60–х и начала 70–х годов — теории «малых дел», романтике одиночек — террористов, политическому авантюризму анархистов — заговор- щиков бакунинского (а впоследствии нечаевского) толка — Чернышевский противопоставил последовательный революционный демократизм, наиболее полно отражающий интересы широких трудящихся масс, притесняемых помещиками и разоряемых капиталистической эксплуатацией.

История бытовых, любовных, дружеских отношений Левицкого с окружающими его людьми таким же образом развивает и конкретизирует применительно к условиям затянувшегося общественного застоя этическую теорию Чернышевского, развернутую в «Что делать?». Здесь‑то и выступает с особой силой чувство юмора, как одна из форм чувства реальности, помогая Левицкому внутренне побеждать душевные потрясения и разочарования в личных отношениях.

Легковерие друзей по институту Левицкий воспринимает как трагедию, как душевный крах — он хватается даже за пузырек с морфием. Но затем находит в себе силу иронически оценить этот стихийный порыв потрясенного чувства и благодаря этому снова обретает мужество жить и бороться. «Измену» Аннушки, нашедшей себе более богатого содержателя и покровителя, он переживает тоже еще как серьезное потрясение: оно‑то и заставило его на некоторое время уступить Волгину — уехать в деревню, отказавшись от немедленного участия в журнальной работе. В отношениях с Мери, а затем с Настей способность иронического отношения к окружающему, к себе самому предохраняет Левицкого от слишком тяжелых разочарований и ошибок, способствует более ясному и трезвому пониманию характеров и ситуаций.

Ту же роль играет чувство юмора и в его общественно — практическом самоопределении. Слова Волгина о том, что «придет серьезное время» и тогда он, Левицкий, нужен будет народу, опьяняют Левицкого, но скоро он замечает и комические стороны того восторженного состояния, в какое привела его эта беседа: ведь он еще никак не подтвердил на практике ту высокую оценку, которую дает ему Волгин: «Не знаю, — записывает Левицкий в дневнике, — как мы с ним взглянем друг на друга без хохота. Трудно решить, кто из нас был смешнее: он ли, говоривший, что я обязан беречь себя для блага народа, потому что я такой человек и т. д., — или я, хоть и державший себя хладнокровно, но слушавший такие слова и возражавший: „Вы ошибаетесь, я не такая редкость и драгоценность“. Позволительно ли человеку в здравом уме слушать подобные вещи?

«… Нет, я еще более нелеп, нежели он! Подвергнуться такому головокружению!» (245).

Нужно сказать, что мастерство реалистического раскрытия общего через индивидуальное достигает в «Прологе» более высокого уровня, чем в «Что делать?». Чернышевский преодолевает в «Прологе» те элементы рационалистического схематизма, которые имелись в «Что делать?». Он отказывается от мысли, что условием семейного счастья является обя зательное совпадение индивидуальных склонностей характеров. Волгин так же малообщителен, так же склонен к замкнутости и сосредоточенному раздумью, как Лопухов. Лидия Васильевна, пожалуй, еще общительнее Веры Павловны, во всяком случае в ее характере общительность показана живее и рельефнее. Кроме того, в противоположность Волгину, она красива и ловка, обладает безупречным тактом в обращении с людьми любого круга, чрезвычайно наблюдательна в быту и т. д. Между тем это нисколько не мешает самому глубокому семейному согласию и взаимной любви: они счастливо дополняют друг друга в своем индивидуальном своеобразии.

Вообще черты индивидуального своеобразия личности уже не выступают здесь только как врожденные свойства «натуры», как нечто, не зависящее от общественных обстоятельств. Неповторимое индивидуальное своеобразие Волгина так тесно связано с его общественной позицией и конкретно — историческими обстоятельствами его деятельности, что и в личных отношениях сказываются особенности, привычки, навыки, выработанные в его общественной практике.

Социалистический роман до Чернышевского был преимущественно романом — утопией; он развертывал яркие фантастические картины будущего общества, но не показывал реальных путей исторического развития от настоящего к будущему, не смог связать социалистические идеалы с конкретной программой деятельности и реальным изображением современной действительности. Такую задачу впервые поставил Чернышевский в своих романах, уделив главное внимание изображению современных людей, которые своей работой, своим поведением в сфере общественной и личной жизни, своим духовным обликом приближают будущее. Эту особенность романов Чернышевского высоко ценил В. И. Ленин.

Широко известны слова Георгия Димитрова о том, что роман Чернышевского «Что делать?» оказал на него «необычайно глубокое, неотразимое влияние»: «…ни раньше, ни позже не было ни одного литературного произведения, которое так сильно повлияло бы на мое революционное воспитание, как роман Чернышевского. На протяжении месяцев я буквально жил с героями Чернышевского. Моим любимцем был в особенности Рахметов… Выдержка, которую я приобрел в дни своего участия в рабочем движении в Болгарии, выдержка до конца во время лейпцигского суда — все это несомненно имеет связь с художественным произведением Чернышевского, прочитанным мною в дни юности».[63]

Не менее существенно было влияние романа Чернышевского на развитие художественной литературы в России и за рубежом. Уже в 1874 году роман «Что делать?» вышел во французском переводе. Исследователи указывают на заметное влияние его на творчество Золя.[64] В течение двадцати лет после первого французского издания роман «Что делать?» появился в итальянском, немецком, американском, шведском, голландском, венгерском изданиях. В конце 60–х и начале 70–х годов роман многократно переводился на языки славянских народов. В литературе этих стран влияние романа Чернышевского, может быть, наиболее явственно ощутимо. Это подтверждается как прямыми свидетельствами ряда выдающихся болгарских и сербских писателей, так и исследователями их творчества. Выдающийся болгарский поэт и деятель национально — освободительного движения Христо Ботев в юности испытал глубокое влияние Чернышевского. В период своего учения в Одессе (1863–1866) он, по свидетельству друзей, подражал в образе жизни и поведении своему любимому литературному герою — Рахметову. «Мне лично, — рассказывает один из товарищей поэта, — Ботев рассказывал содержание романа „Что делать?“, заставлял меня разыскать его хоть под землей, купить и прочесть… Чернышевский был одним из его любимых писателей».[65]