Элла Войтоловская - Практические занятия по русской литературе XIX века Страница 30

Именно потому, что в центре романа — герой с гипертрофированным сознанием, натура впечатлительная, остро и чутко реагирующая и вместе с тем стоящая перед решающим выбором, большую роль в романе играют сны. Сны являются не только способом характеристики героя, они имеют большое композиционное значение. Сны возникают в моменты наибольшего умственного смятения и душевного напряжения героя, завершают один из этапов его исканий и предваряют дальнейшее развитие событий и даже их будущее отражение в сознании Раскольникова. В снах еще ярче, чем в реальности романа, переплетаются разные временные пласты. Прошедшее, настоящее и будущее героя даны в нерасторжимом единстве.

Заметки и наброски Достоевского к роману свидетельствуют о том, что он придавал снам Раскольникова значение своеобразного контрапункта, гармонически сводящего все разорванные нити сознания героя. В одном из раниих проспектов романа, когда характер Раскольникова развивался в русле «трагического злодея», раскаивающегося грешника, Достоевский несколько раз после неправедных поступков героя («накутил вчера»), после преступления выделяет курсивом — Сон. В одном из планов сон очень точно мотивирован переломным состоянием сознания героя: «Почему всё потеряно? Ребенок. Кто мне запретит любить этого ребенка? Разве я не могу быть добрым? Помолился. Тут‑то и «Сон» (489). И еще раз: «И тогда, когда уж я стану благородным, благодетелем всех, гражданином, я покаюсь. Помолился Христу, лег и Сон» (490).

Встреча с «чиновником с бутылкой» будоражит мысль Раскольникова, подводит его ко многим новым вопросам, которые с такой отчетливостью не вставали перед ним раньше. Именно (здесь Достоевский думает дать сон. В одном из ранних вариантов Раскольников хочет честной полезной деятельностью искупить преступление: «Он начинает говорить с жаром о деятельности, как он начнет с работы на бирже, Гас. И выходит дрожа от жару… (NB. Еще что‑нибудь, что смущает его, он ищет примирения). Вспоминает о чиновнике. NB. Сон» (498).

Достоевский постепенно, в связи с вырабатывающимся жанром философской трагедии, отказывается от иллюстративной роли снов, в которых только конкретизируются и уточняются думы и ощущения героя. Так, он не реализует в романе два сна: один, когда герой мечтает о будущем (541), второй — «гадкий, унизительный, мальчишнический сон про то, как его ловит Порфирий» (562)[176]. Достоевского интересует не драма частного сознания преступника, а драма сознания, отразившего всеобщие вопросы. Поэтому он оставляет сны в наиболее драматических, напряженных и обобщающих моментах повествования.

Сны в романе были настолько важны для Достоевского, что он предпослал даже «теоретическое» обоснование первому и композиционно очень важному сну Раскольникова. «В болезненном состоянии сны, — пишет Достоевский, — отличаются часто необыкновенною выпуклостью, яркостью и чрезвычайным сходством с действительностью. Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего представления бывают при этом до того вероятны и с такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте картины подробностями, что их не выдумать наяву этому же самому сновидцу, будь он такой же художник, как Пушкин или Тургенев. Такие сны, болезненные сны, всегда долго помнятся и производят сильное впечатление на расстроенный и уже возбужденный организм человека» (46—47). Здесь Достоевский обращает внимание на то, что в снах более всего обнаруживается работа «подсознания». В них, по его мнению, всплывает то, что сильно в натуре, но что может быть подавлено разумом или не проявлено им, то, что дано человеку в ощущениях, но не в сознании. Для Достоевского это наблюдение важно не только как принцип раскрытия характера, но, видимо, и как литературная традиция, которую он продолжает. Не случайно здесь упомянуты Пушкин и Тургенев. Пушкин с его сном Гринева о Пугачеве, видением Германна в «Пиковой даме», имеющими исключительное композиционное значение и заключающими в себе квинтэссенцию драматизма последующих событий, Тургенев с его повестями, в которых напряженная работа сознания героя часто выявляется именно в его снах, — литературные предшественники Достоевского. Достоевскому представляется, что «болезненные сны» его героя достоверны и художественно оправданы не менее, чем у его предшественников — Пушкина и Тургенева.

Обобщающая роль снов в «Преступлении и наказании» подчеркивается тем, что каждый из них восходит к какому‑либо уже бытующему в литературе сюжету. «Литературность» снов, с одной стороны, оттеняла мечтательность характера героя, связь его впечатлений с вычитанным, соединяла действительное в его воображении с книжным и в то же время связывала его мысли и ощущения с острейшими вопросами времени. Широта возникавших ассоциаций раздвигала пространство романа. Здесь обнаружилась публицистическая особенность Достоевского–художника: умение обобщать наряду с фактами и явлениями жизни образы, типы, картины, созданные до него в литературе. Сознание героя Достоевского как бы вливается в общий поток развития общественного сознания. Использование литературных ассоциаций — один из способов укрупнения плана, углубления повествования, включения произведения в общую перспективу идейно–эстетической борьбы эпохи.

Первый сон Раскольникова о лошади, жестоко забитой пьяной и улюлюкающей толпой на глазах маленького Раскольникова, снится герою накануне убийства. Он обнаруживает несовместимость задуманного им ужасного преступления с глубоко сострадательной, мягкой и нежной его душой, неполную веру его в «идею». «Боже! —воскликнул он [Раскольников], — да неужели же, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп… Господи, неужели?» (50). Характерно, что Раскольников воспринимается на фоне этого сна одновременно и как мучитель и как жертва. Беспредельно измученный совестью после преступления, Раскольников ощущает себя «как загнанная лошадь». Известно, что сюжет этого сна впервые возник у Некрасова в одной из картинок Петербурга в цикле «О погоде».

Насколько сильное впечатление произвели стихи Некрасова на Достоевского, свидетельствует и то, что к этому же эпизоду Достоевский обращается и в романе «Братья Карамазовы». Иван рассказывает Алеше: «У Некрасова есть стихи о том, как мужик сечет лошадь кнутом по глазам, «по кротким глазам». Этого кто ж не видал, это русизм. Он описывает, как слабосильная лошаденка, на которую навалили слишком, завязла с возом и не может вытащить. Мужик бьет ее, бьет с остервенением, бьет, наконец, не понимая, что делает, в опьянении битья сечет больно, бесчисленно: «Хоть ты и не в силах, а вези, умри, да вези». Клячонка рвется, и вот он начинает сечь ее, беззащитную, по плачущим, по «кротким глазам». Вне себя она рванула и вывезла и пошла, вся дрожа, не дыша, как‑то боком, с какою‑то припрыжкой, как‑то неестественно и позорно — у Некрасова это ужасно»[177].

Некрасову Достоевский посвятил глубоко сочувственный портрет в «Дневнике писателя», его поставил в один ряд с величайшими поэтами — Пушкиным и Лермонтовым. Некрасов был близок Достоевскому своим мучительным до боли ощущением трагического разлада между народом и образованным классом, острым сочувствием бесправному народу. Поэтому не удивительно, что некрасовский мотив играл такую исключительную роль в самораскрытии героя и в композиции романа. Бытовая картинка Некрасова становится в романе «Преступление и наказание» символической. Предлагаем студентам сравнить сон Раскольникова с отрывком из стихотворения Некрасова.

У Достоевского сохранено все: и жестоко избиваемая лошадь, и хохочущая толпа, и не просто сочувствующий, а страдающий за нее человек — маленький Раскольников. Если лирический герой Некрасова растерянно восклицает: «Не вступиться ли мне за нее?» — и потом отказывается от этого, бессильно опустив руки («Да себе не умеем помочь!»), то Раскольников как раз такой человек, который решил вступиться. В одном из набросков романа это было прямо сформулировано: «Я понимаю свое значение под словом жизнь. Я не такой человек, чтоб дозволить мерзавцу губить беззащитную слабость. Я вступлюсь. Я хочу вступиться» (537). Весь жестокий парадокс, отмеченный Достоевским, состоял в том, что человек, решающий вступиться за «беззащитную слабость», растревоженный вопросом: «Почему они не стонут?», — совершает такую же жестокость, которая возмущает его в других. Нравственные устои настолько ломки и шатки, все в мире так спутано, что стремление к подвигу оборачивается преступлением. Настолько неясен путь общественной деятельности, что первый же шаг в сторону активности оказывается трагической ошибкой. Здесь и желание Достоевского решить вопрос об общественном деятеле и путях прогресса, и в то же время осознанная невозможность найти верное решение.