Елизавета Кучборская - Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции Страница 31

По воскресеньям Муре «нарушал строгое одиночество, в котором замыкался как бы со стыда». Сохранив привычку бывшего коммерсанта, он выходил прогуляться по городу. «Это делалось машинально. Утром он брился, надевал белую рубашку, чистил сюртук и шляпу. Потом, после завтрака, сам не зная, каким образом, оказывался на улице и шел мелкими шажками, подтянутый, заложив руки за спину». В Плассане легенда о «рассудительном сумасшедшем» появилась заведомо раньше помешательства Муре и создавалась усилиями многих лиц: здесь сыграли роль и политические мотивы, которые железная Фелисите присоединяла даже к родственным отношениям; и хищнические вожделения Трушей, стремившихся поскорее, без помех, вступить в полное владение домом; и злобный нрав наглой, болтливой служанки Розы; и припадки Марты, истинной причины которых никто, кроме нее, не знал. Воскресная прогулка Муре в глазах уличной толпы, охотно подхватившей слух, выглядела как подтверждение этой легенды, хотя Муре своим поведением ее никак не подкреплял. Но в «Наброске» к роману сказано, что «нормальное может стать ненормальным в глазах некоторых провинциальных буржуа».

Появление Муре на улице около рынка вызвало сенсацию. Его рассматривали в упор «с таким странным видом», что он обеспокоился, нет ли у него погрешности в костюме. Нет, причины бесцеремонного любопытства толпы он не видел, однако на него показывали пальцами. Лавочники выбегали из-за прилавка и смотрели ему вслед; от него пугливо отшатывались; на рынке «все плассанские хозяйки выстроились в ряд при его проходе»; торговки, подбоченясь, не сводили с него глаз, — некоторые взбирались на тумбы. Каждый шаг и жест Муре истолковывался как неоспоримое доказательство его безумия. «Он идет, вытянувшись, словно палка»; перебираясь через ручей, «он прыгнул, как козел», — передавали друг другу жаждущие зрелищ обыватели. А Муре ускорял шаг, «все еще не сознавая, что причиной суматохи является он сам» и что именно к нему относятся крики: «Держите, держите…», свистки, гогот, мяуканье, весь этот гам, в котором затерялся чей-то одинокий голос: «Он не злой, не обижайте его».

Некоторые страницы драматичной восемнадцатой главы производят впечатление рассказа о том, как Муре сводят с ума. Подавленность, угнетенность Муре, если их рассматривать как признаки приближающейся болезни, намечены автором очень сдержанно. Гораздо больше Золя интересует роль окружения. Когда Муре, оставляя за собой «гул взволнованных голосов», добрался до бульвара Совер, рантье, гревшиеся на солнышке, обнаружили не меньше бессердечия и непонимания, чем рыночная толпа. Их «сонные лица» оживились; не вставая с мест, они вытягивали шеи, чтобы рассмотреть его «самым тщательным образом», многозначительно посмеивались, перешептывались, крутили пальцем около лба… Деталь, которая окончательно убедила их всех в сумасшествии Муре, — развязавшийся шнурок на ботинке. «Это показалось чудовищным». Все пожимали плечами, «как бы говоря, что считают дело совершенно безнадежным». И наступил момент, когда Муре «стало ясно: это над ним смеялся весь город». Окруженный людьми, он оказался в совершенном одиночестве. Муре не понимал «причины этого озлобления», но оно было очевидно. Страх и чувство беззащитности заставили его повернуть домой. «Его особенно ужасало, что придется пройти по площади Супрефектуры, мимо окон Ругонов», в сопровождении ватаги уличных мальчишек, которые не отставали от него. Действительно, Фелисите увидела Муре. И тогда, «не владея больше собою», он побежал. Может быть, в это мгновение он шагнул навстречу болезни. За ним с хохотом мчалось несколько сорванцов до самого дома, пока он не упал у двери, «ошалев от ужаса». Ведь ему казалось, что продолжается этот парад тупости, жестокости, пошлости и что по крутому спуску улицы Баланд за ним гонятся «лавочники с улицы Банн, рыночные торговки, прохожие с бульвара, юноши из Клуба молодежи, Ругоны, Кондамены, словом, весь Плассан…». Собственно, так оно и было.

О политической репутации республиканца, хотя она так мало была поддержана в романе поступками Муре, вспомнили в Плассане перед новыми выборами. И репутацию республиканца странным образом стали сочетать с кличкой сумасшедшего. «Только подумать, что этот несчастный занимался политикой», — в этом негодовании объединялись все. Лишь лесничий Кондамен, очевидно из духа противоречия, продолжал защищать Муре, пока г-жа Кондамен, усердно интриговавшая в пользу бонапартистов, не спросила раздраженно: «Какое вам дело до того, сумасшедший этот Муре или нет?» — «Мне, дорогая? Решительно никакого», — с удивлением ответил он. И с присущими ему гибкостью и цинизмом мгновенно превратился в наиболее изобретательного гонителя Муре, превзойдя в этом коренных плассанцев, чья примитивная фантазия не поднималась выше сплетен, идущих с рынка.

Кондамен пугал заинтересованных лиц: «Если он захочет, то поведет к урнам весь старый квартал и сколько угодно деревень. Он сумасшедший, это правда, но это служит для него как бы рекомендацией». Судьба Муре стала интересовать всех. Но как интересовать! За ним наблюдали, сидя в засаде, и стоило Муре сделать шаг, как «тотчас же в обоих садах, справа и слева, следовали самые неблагоприятные выводы». И то, что Муре собирал гусениц в заброшенном своем огороде, давало новую пищу умам и рождало новые вымыслы обывателей: «Нельзя допустить, чтобы выборами управлял человек, ползающий в первом часу ночи по салатным грядкам».

Труш, которому не терпелось по-хозяйски обосноваться в доме Муре, вносил свое в предвыборные волнения передавая аббату, что рабочие старого квартала якобы «очень интересуются делами Муре; они собираются навестить его, чтобы самим убедиться в состоянии его здоровья, посоветоваться с ним».

Муре в воспаленном воображении обывателей превращался в фигуру действительно влиятельную: «Он всюду кричит, что исход выборов зависит от него, что если он захочет, то заставит выбрать сапожника».

Но не так-то они просты были, эти видные граждане Плассана, чтобы верить собственным измышлениям. Ведь передавая все новые выдумки, «они смеялись, потихоньку наблюдая друг за другом». Но почему? Напрягать фантазию, сеять страхи, слухи?.. К тому были резоны. «Это был способ испытывать в политическом отношении своих ближних». Эмиль Золя постиг до основания внутренний мир буржуа. Заглянув в глубины его психологии, писатель открыл там своего рода сплав из вероломства, лживости, стадной жестокости и животного страха перед тенью Республики.

Кондамен продолжал бормотать: «Странные вещи вы увидите на выборах, если он будет на свободе». Фелисите, приходя к дочери и покрывая ее «яростными поцелуями», как бы удивлялась, что Марта еще не погибла от истязаний Муре. Так появилась, с ведома аббата Фожа, бумага доктора Поркье «о состоянии умственных способностей Франсуа Муре, домовладельца в Плассане». И затем несколько кратких сцен. Мужчины в черном спрашивают у Муре, не хотел ли бы он съездить за детьми? «Очень хочу! Поедемте сейчас же». Труши, перевесившись через перила, горящими глазами следят, как уводят Муре. В восторге пляшут на лестничной площадке: «Упрятали!»

Помеха в доме, ненужный, лишний, подвергающийся насмешкам, пасующий перед наглостью и силой, не умеющий отстоять себя, он исчез. «О Муре перестали вспоминать». Но только дома. В городе же его имя, как средство в политической игре, продолжало оставаться в обращении. Но в глазах обывателей Муре превращался уже «в политическую жертву, в человека, влияния которого боялись настолько, что запрятали его в сумасшедший дом в Тюлете». И эти толки, что удивительно, исходили от Труша. Подручный Фожа изощрялся, обвиняя «клику Растуалей и клику супрефектуры» в том, что они устранили Муре с целью «лишить демократическую партию одного из самых уважаемых вождей». Зачем предпринята была аббатом Фожа эта компрометация двух враждующих партий, из которых вторую — бонапартистскую— он тайно представлял? Затем, чтобы в общей растерянности прошел не ставленник легитимистов и даже не кандидат бонапартистской супрефектуры, бездеятельностью которой недовольны были в Париже. Должен был пройти новый слуга Империи, открытый в Плассане аббатом Фожа.

«С самого моего приезда в Плассан я искал подходящего человека и нашел только его», — сказал Фожа о Делангре. Предназначенный на роль депутата, он являлся, несомненно, полезным приобретением для Империи. В этом убеждает вся его карьера. В течение длительного времени у Делангра «хватало ума не открывать своих политических убеждений», если предположить, что они у него были. «Поэтому, когда в пятьдесят втором году понадобился мэр, сразу же вспомнили о нем». Он один мог занять эту должность, «не вызывая опасений» ни в одном из трех влиятельных кварталов города. «С тех пор он пошел в гору».