Станислав Рассадин - Умри, Денис, или Неугодный собеседник императрицы Страница 34

В 1762-м, в дни восшествия Екатерины на престол, Панин преподнес ей проект Императорского совета, долженствующего состоять «в шести и до осми персонах», дабы сии советники и вершили дела государства. Правитель должен был доверяться правительству.

«Сей эпок, — пояснял Никита Иванович, имея в виду „эпок“ елизаветинский, — заслуживает особливое примечание: в нем все было жертвовано настоящему времени, хотениям припадочных людей и всяким посторонним, малым приключениям в делах».

И, будто неразумного ребенка, наставлял начинающую правительницу:

«Может ли и партикулярный хозяин управить своим домом, когда он добрым разделением своего домоводства не уставит прежде порядок? И как искусный фабрикант учредит свою фабрику, если мастеров не по знанию, но по любви к ним будет распоряжать по станам разных работ?»

Но у молодой царицы была хорошая память. Она помнила, что «разделение домоводства» уже предлагалось Анне Иоанновне, которую и пригласили-то править, с тем чтобы она подписала «пункты», ограничивавшие самодержавие на манер Швеции. Анна обязывалась без верховного совета, без «верховников», не начинать войны, не заключать мира, не вводить новых податей, не жаловать чины выше полковничьего. Был даже план оставить ей занятия одним только двором.

Анна, сперва согласившись, после нашла союзников и пункты порвала. Екатерина (и тут традиция!) ей последовала: подписала панинский проект, но затем надорвала свою подпись, сделав ее недействительной.

Вторая конституционная попытка Панина вкупе с Фонвизиным была куда радикальнее первой. Предполагалось учреждение Верховного Сената, где лишь часть членов должна была назначаться «от короны»; другая избиралась бы дворянством. Сенату отдавалась законодательная власть, императору оставлялась исполнительная. Шла речь и о постепенном освобождении крепостных.

Так замышлялось, если верить Михаилу Фонвизину.

Можно ли верить?

Опять-таки все тут — и основательность, и несообразности. Сама конституция погибла; по рассказу племянника-декабриста, ее список уничтожил другой его дядя, Павел Иванович, ректор университета, когда во время разгрома московских масонов полиция уже шла в его дом с обыском. Осталось лишь введение к конституции, и загвоздка в том, что оно — достаточно убедительно — датируется не началом семидесятых годов, а началом восьмидесятых, концом жизни Никиты Панина.

Короче говоря, как ни велик соблазн реконструкции почти декабристских событий (заговор! конституция!), поостережемся быть категоричными. Заговор то ли был, то ли мог быть, а что до конституции, то вот он, тот самый случай, когда важнее не строго-историческое «было ли?», а легкомысленно-беллетристическое «могло ли быть?». Написали Панин с Фонвизиным свою конституцию или только обдумывали, но это самое введение, как его ни именуй, «Завещанием Панина» или сочинением Фонвизина «Рассуждение о непременных государственных законах», говорит: конституционные планы были. И добавляет, какие именно.

Бог с ней, с точною датировкой; важнее, что «Рассуждение» — итог фонвизинского содружества с Никитой Ивановичем. Итог величественный…

Хотя создатели его ничуть не намеревались воздвигать себе торжественный монумент. «Рассуждали» они совсем с иною целью: дать руководство к немедленному действию.

Вернее, увы, к замедленному.

Через год после смерти Никиты Ивановича, в 1784-м, брат его Петр готовит пакет «Его Императорскому Величеству». «Его» — потому что пишет не к Екатерине, а к Павлу. «Величеству» — потому что пакет должен попасть в руки Павла только тогда, когда Ее Величества уже не будет на свете; все боевые моменты безнадежно упущены, осталось ждать естественной кончины ненавидимой узурпаторши.

В пакете вместе с письмом содержится как раз «Рассуждение о непременных законах» и сами эти законы, составленные рукою Петра Ивановича.

«Незапность смерти не допустила Покойного довершить свои намерения, — с торжественной скорбью сообщает он будущему императору через годы, число которых в ту пору еще никому не известно и которые сам он одолеть не сумеет, ибо умрет прежде Павлова воцарения. И продолжает своим, по выражению Вяземского, „замечательно тяжелым слогом“: — Однако ж начатое им сохранилось от преследования в самый час смерти всех бумаг скончавшегося вернейшим к нему приверженцем Денисом Ивановичем фон Визиным, к которому брат мой имел полную доверенность, а Господин фон Визин оправдал предо мною собственно как оную, так и подданническую вернейшую свою преданность к Вашему Императорскому Величеству весьма достаточными опытами, ибо он означенное брата моего рассуждение, сохранив со всею верностию, отдал мне коль скоро приехал я в Петербург, то потому и не мог я здесь пропустить без поручения Господина фон Визина в Вашу Монаршую милость и призрение, как человека при том с особливыми способностями к гражданской политической службе».

Передохнем от тяжести генеральского синтаксиса, сохраняющего, впрочем, трудно объяснимую прелесть древности, когда сама затрудненность слога кажется многозначительностью; отметим, что вместе с политическим завещанием своего брата Петр Иванович передает Павлу и его преданнейшего сотрудника.

Это символично: Фонвизин от завещания неотрывен. Он его создатель. Он более, чем исполнитель чужой воли. Пожалуй, даже более, чем соавтор.

«Покойный брат мой, — продолжает генерал, — по последнем выезде в путешествие Вашего Императорского Величества лишился возможности употреблять собственную свою руку на долгое писание, да и голова его перестала уже выносить долгую тиктатуру, для чего оное рассуждение писано рукою фон Визина из преподаваемых словесных только Покойным назнаменований».

Опять-таки, говоря проще (и скучнее), полуумирающий Никита Иванович, жить которому оставалось несколько месяцев, не мог не то что диктовать, но и делать обстоятельные указания. Да и не было в том нужды: не впервые они повстречались и не разнились между собою, как разнятся своевольный завещатель и покорный нотариус.

В каком-то смысле — просто не разнились, и первое лицо «Рассуждения» («я», «мною») выглядит знаком единомыслия и единодушия. Да ведь так и было сказано о Панине и Фонвизине: «одно сердце и одна душа».

Но не один талант. И не одна рука.

Чтобы недалеко ходить, вспомним увещевания Никиты Панина, обращенные к новоиспеченной правительнице Екатерине: «Может ли и партикулярный хозяин управить своим домом?.. И как искусный фабрикант учредит свою фабрику?..» — деловой почерк государственного человека и воспитателя, несомненное умение логически убеждать, прибегая к простым и понятным параллелям (что не убедил, его ли вина?).

А вот то, что «писано рукою фон Визина» и им обращено к другому новоиспеченному (недопеченному пока) монарху, воззвание не к одному рассудку, но к сердцу; не к деловым соображениям, но к чувствам сокровеннейшим, вплоть до религиозных:

«Бог потому и всемогущ, что не может делать ничего другого, кроме блага; а дабы сия невозможность была бесконечным знамением его совершенства, то постановил он правила вечныя истины для самого себя непреложные, по коим управляет он Вселенною и коих, не престав быть Богом, сам преступить не может».

«Не престав быть Богом» — выходит, сочинитель осмеливается ставить условия, при коих Бог имеет или не имеет право быть самим собою? Не дерзость ли? Не кощунство?

Не кощунство, нет. И — да, дерзость.

Что до богословия, то в нем издавна существует традиция обсуждать пути Божии с точки зрения земных, человеческих понятий о могуществе и премудрости. И если фразы «Рассуждения» все-таки поражают жесткостью интонации, как будто бы не приличествующей беседе верующего с Царем Небесным, то лишь вот отчего. Прообраз отношения Фонвизина к Богу — его отношение к государю.

Сочинитель дерзок, однако не перед Богом, а перед тем, кто являет собою «подобие Бога, преемника на земле вышней его власти», — уж он-то тем более не может не опираться на законы, основанные на общем благе, «не престав быть достойным государем».

Не для таких назиданий придумывался этот полубожественный титул, «преемник на земле вышней власти». Им тыкали в глаза нижестоящим, объясняя, что царь-полубог не таков, как они, что его власть безгранична. В «Рассуждении» прозвучало совсем иное: полубог — все-таки не Бог, и ежели Бог может не все, то что же сказать о его земном подобии?

Дерзость в форме наипочтительнейшей.

Дурно и бессмысленно было бы умалять участие Никиты Ивановича в создании «Рассуждения». Но как не заметить, что именно благодаря Фонвизину, прежде всего ему, ему едва ли не в полной мере мы обязаны рождением не просто законодательного документа, но ярчайшего образца русской публицистики?

Почтенен ум законодателя, однако он исходит из возможностей своего государства, нередко исторически ограниченных в области общественной справедливости; ум и душа литератора способны эти границы преодолеть и, взывая к морали, выношенной всей историей человечества, могут возместить политическую относительность нравственной абсолютностью. И вот в документ вливаются сострадание, пафос, гнев, проклятие…