Юрий Оклянский - Загадки советской литературы от Сталина до Брежнева Страница 4

И так бывало у Федина не только в сталинские времена, со Сталиным, но и с Хрущевым и далее.

В июне 1963 года под суетливым верховодством тогдашнего секретаря по идеологии Л.Ф. Ильичева проходил Пленум ЦК КПСС, посвященный «великому десятилетию». Ровно десять лет после ареста Берии и расчистки ближайших подступов к власти правил страной Н.С. Хрущев.

По воспоминаниям «рабочего» секретаря Союза писателей СССР К.В. Воронкова, узнав о том, что его приглашают выступить на Пленуме, Федин в присутствии подчиненных публично изрек: «Вот какой чести я удостоен. Слыхано ли, чтобы меня, беспартийного старика, пригласили на Пленум высшего органа партии? Это невероятно. Да еще просили выступить…»

Панегирики в честь «великого десятилетия» и лесть в адрес его первейшего устроителя «дорогого Никиты Сергеевича» с главной трибуны Пленума лились потоками. И Федин не отстал от других. Бывший актер, он это умел.

Но вот год и четыре месяца спустя свершился государственный переворот и в октябре 1964 года «дорогого Никиту Сергеевича» свергли, а само «великое десятилетие» объявили во многом плодом волюнтаризма и прожектерства. В тот же день Федин без колебаний объявил своему формальному помощнику — рабочему секретарю правления СП СССР К.В. Воронкову — в записи последнего: «Какие события, какие удивительные события… Я с интересом слушал товарищей Брежнева и Косыгина… Ну, передовицу в “Правде” вы, конечно, читали. Прояснены важнейшие вопросы, которые волнуют всех нас. Это хорошо. Решение октябрьского Пленума показывает силу нашей партии и ее Центрального Комитета».

Конечно, если бы Федин был только заурядным или даже махровым карьеристом, о нем незачем было бы писать книгу. Нет, он бывал очень разным, этот действительно многослойный человек.

В качестве одного из многих литературных питомцев этого крупного художника и по дальнейшим жизненным раскладам мне привелось знать К. А. Федина на протяжении почти двадцати лет. Даже и внешне я видел перед собой очень разного человека. Он бывал неприметен, сноровист, как скромный литправщик, весь поглощенный привычным занятием — доделкой и шлифовкой очередных готовящихся к печати машинописных страниц; и бывал преисполнен церемониальной значительности, подобающей на официальных выходах патриарху и главе литературного цеха; бывал любезным, обходительным европейцем, умеющим укрыться при случае за светской вышколенностью манер; и бывал попростецки хлебосолен, как саратовский мужичок, согревающий гостя в неторопливом домашнем застолье; бывал лукав, дипломатичен, уклончив при ином, нежелательном для себя повороте беседы; и бывал внимательным, дружески участливым к чужой жизни, не пряча более от постороннего взгляда нежной, ранимой души художника. Он бывал всяким.

Вот таким «разным» и «всяким» я и попытался его написать, когда представился случай. Через два или три года после смерти К.А. Федина издательство «Молодая гвардия» заключило со мной договор на книгу «Федин» для серии ЖЗЛ. Но именно вот тогда-то и пришлось столкнулся с первым, всеобъемлющим мифом о Федине, который взращивала и насаждала пропагандистская партийно-государственная идеологическая машина.

ЗНАК САТАНЫ

В 1986 году, после пяти лет проволочек, в серии ЖЗЛ издательства «Молодая гвардия» вышла моя биографическая книга «Федин». С разных сторон поминают ее и поныне. Отношу это не столько к свойствам книги, сколько к предмету повествования.

Споры возникли еще задолго до появления ее на свет и чуть ли не до последнего дня сопровождали ее скрипучий и тягостный путь в недрах издательства. Претензии тогда, в советские времена, были, правда, легко представить какие. Недостаточно показана величественность самой фигуры, ее глубокая коммунистическая партийность, верность идеям ленинизма, тесная связь с историческими обстоятельствами эпохи, сила ее положительного примера и воспитательного образца для молодежи и массового советского читателя. Словом, тема достойна и велика, а герой пока что приземлен и мелок. Недотягивает до нравственного образца, по сравнению с происходящими вокруг героическими свершениями. Это какой-то колеблющийся интеллигентский хлюпик. Требуется поработать еще и еще.

С Фединым меня связывали, как уже сказано, отношения ученика к учителю на протяжении почти двадцати лет. Но именно хорошее знание предмета в данном случае и являлось дополнительной бедой. Я не мог грешить против истины, «малевать икону», как бы выразился сам Константин Александрович. Измышлять и выдумывать то, чего не было. Но без этого примерный и героический лик не складывался, не задавался. Духоподъемная биография замечательного человека для серии «Жизнь замечательных людей» (в тогдашних пропорциях «масла масляного») не вытанцовывалась.

На обороте титула вышедшей книги обозначены только два официальных рецензента рукописи — сектор советской литературы ИРЛИ АН СССР (Пушкинский дом) в Ленинграде и Госмузей К.А. Федина в Саратове. На самом же деле какой строй идеологических церберов и заинтересованных лиц злосчастное сочинение минуло, сколько рук в разных вариантах мусолило его страницы, сколько мозгов прокручивало дальнейшие варианты судьбы рукописи, иногда, впрочем, никакого отношения к литературе не имеющие… И продолжались эти хождения и борения более пяти лет.

Для меня все эти хотения, желания, советы, побуждения и приказы во многом аккумулировались и материализовались прежде всего в фигуре моего ведущего редактора по ЖЗЛ. За давностью лет назовем его N. Главными отличительными его чертами были неутомимое усердие и работоспособность.

Аккуратист, с короткой стрижкой и желчным желтоватым лицом, лет 35, однако же, внешне очень вежливый и обходительный, мой редактор, как он с готовностью о себе рассказывал, был сыном милиционера. И до сложного искусства составления жизнеописаний выдающихся людей дошел собственной выучкой и трудами. Он заранее точно знал, кому какая биография положена.

Несколько лет мы встречались с ним иногда раз в квартал, иногда раз в полгода или того больше в зависимости от тех замечаний по рукописи, точнее, письменных заключений по ней, которые я в очередной раз через него получал. Иногда это сопровождалось ссылками на очередных рецензентов, контролирующие или директивные инстанции, иногда выдавалось за свежий взлет неожиданных собственных прозрений. Но во всех случаях они подлежали неукоснительному исполнению — и без такового книга выйти в свет не могла.

— Вот, вот! Сделайте только это! — глядя на меня почти пылающим, хочется сказать, комсомольским взором, уверял N. — Только это! И мы немедленно подписываем книгу в печать. Рукопись прекрасная. Читатель и так уже заждался. Только это — и больше ничего! Вы же ученик Константина Александровича. Вы обязаны перед его памятью, в конце концов. Только это! Что вам стоит? Пожалуйста…

Несмотря на скромный вроде бы пост, который он занимал, власть ведущего редактора во вверенной ему сфере была неограниченной. За ним стояли столпы каких-то невидимых для меня инстанций, мнений и авторитетов. Жаловаться на него было некому. И главный редактор издательства, и не один сменившийся за это время заведующий редакцией так или иначе повторяли то, что я уже слышал или читал в письменном виде от N. Обойти его или различными маневренными путями избавиться от него старались многие авторы, в том числе и некоторые мои литературные друзья и знакомые. Некоторым из них это удавалось, мне не удалось.

Происходило это в самые душные годы брежневщины. В издательствах тогда мариновались, калечились, выхолащивались, а часто в конце концов и упокоивались в редакционных столах и архивах множество нежелательных рукописей. Я это знал. И поэтому не торопился. Иногда приходили в голову новые эпизоды и сцены, которые я вставлял взамен тех, на которые особо пикировали мои смотрители. В общем, силы по переделкам уходили на то, чтобы для блезира как бы исполнить некоторые замечания, но притом не испохабить рукопись.

Редакция и верхние инстанции, конечно, тоже понимали такие уловки. И эта игра в кошки-мышки, впрочем, всегда с неизбежной порчей рукописи, длилась и тянулась. Мы толкли воду в ступе пять лет. Мне и не отказывали окончательно, но меня и не печатали.

А однажды, солнечным весенним днем, на исходе каких-то сроков N вдруг проникся ко мне дружеским расположением. Даже привстав за своим столом и улыбаясь весенней улыбкой, пожимая мне руку своей худощавой рукой, застегнутый прежде на все пуговицы, теперь он легко и игриво предложил:

— Знаете, что, Ю.М., хватит вам мучиться над этой рукописью. В самом деле, хватит! Устали уже, наверное. Сколько можно! Оставьте мне ее на месячишко. Я текст перепишу, как требуется, может, вдвоем с помощником — не возражаете? Друг на друга обопремся. Не сомневайтесь, сделаем все, как надо, и она с колес пойдет. Железобетонно… Хорошо?