Жан Старобинский - Материя идей Страница 4

Ж. С. Понятие «ментальности» было одно время довольно широко распространено, потом настало время его критики и пересмотра. Применительно к литературе и искусству стали охотнее говорить об идейных течениях или даже движениях, что позволяет точнее группировать факты. Стали стремиться к описанию «среды», форм социальной солидарности, разделяемых ценностей, когда людей объединяют общие убеждения и интересы. В разных обществах и группах постоянно использовались вновь одни и те же языковые ресурсы. И в них постоянно бытовал набор аргументов, «почерпнутых у лучших авторов», как принято было говорить. Ментальностью определяется некоторый язык и способ его применения. В данном случае я предпочитаю говорить о симптоматичных фактах-«уликах», как поступает микроистория в версии Карло Гинзбурга или Натали Земон Дэвис[16]. Схематизируя, можно сказать: какое-нибудь мелкое событие, обнаруженное в хронике или в судебном деле, показывает нам страхи и навязчивые идеи целой эпохи. Например, для XIV–XV веков это идея «великого заговора» против христианства, преследование евреев и тех, кого обвиняют в магии и колдовстве. Таким образом, микроистория ведет к психоистории.

Выясняя, какие нормы утверждались господствующей ментальностью в известный момент и в известном месте, мы получаем возможность различить и то, что не соответствует устанавливаемому этой ментальностью общему правилу, — то есть отклонения и инновации. Здесь в круг наших размышлений вступает вопрос об оригинальности. Лео Шпитцер, вместе с которым я работал в Балтиморе, основывал метод своей стилистики на восприятии «стилистического отклонения». Он искал то, чем обозначается исключение, — черту, которая задерживает наше внимание и требует, чтобы ее понимали. Шпитцеровская интерпретация начинается с обнаружения того отклонения, которым маркируется личный стиль. Историки Констанцской школы[17], весьма внимательные к наследию русских теоретиков, попытались, напротив, взять за отправную точку так называемый горизонт ожидания писателей — тем самым они заново, на свой лад, пришли к «среде и моменту», как их мыслил Тэн в 1860-х годах[18], только он некстати прибавлял к ним еще и расу, то есть ментальность этносоциальных групп, к которым принадлежали изучаемые им авторы.

С. З. Идеи в собственном смысле слова — это обобщенные концепции, претендующие на универсальность, на применимость в любое время и для любого народа: таковы, скажем, идеи Руссо. Могут ли они действительно осуществить свое стремление? До какой степени могут они отделиться от тех неизбежно частных процессов, которые изучаются социологами и историками?

Ж. С. Действительно, Руссо — образцовый пример для нашей дискуссии об истории идей. На протяжении каких-то двенадцати лет он написал целый ряд сочинений о нравственном состоянии современного ему общества, об истории человечества, о политической экономии, о театре, о праве на войне, о принципах устройства различных обществ, о психологии ребенка и педагогике, об отношении индивида и общества к богу. Еще Леви-Стросс в минувшем веке называл Руссо одним из предтеч современной антропологии[19]. Все его тексты образуют «великую и печальную систему», обобщенную в последнем из них — «Эмиле», написанном в 1762 году. Однако мысль Руссо постепенно уточнялась по мере разработки. При всей своей силе и оригинальности она черпала свой материал из многих источников; она многим обязана тем авторам, которых оспаривает, — Гроцию и особенно Гоббсу[20], у которого Руссо берет принцип общественного договора, правда осуждая его за поддержку абсолютной монархии. Руссо многим обязан и Локку и английскому «республиканизму». Он внимательно прочел «Рассуждение о правительстве» Олджернона Сиднея[21]. Руссо формулировал общие «принципы», но был убежден, что они не применимы непосредственно ко всем народам и ко всем временам. Поэтому он написал целую книгу по просьбе сторонников независимости Польши — и в ней описывается не совсем та же демократия, что в «Общественном договоре»! Он также согласился оказать помощь корсиканцам в создании конституции, которая учитывала бы особенности их ситуации. Релятивизм (исторический, географический, климатический) — это ведь тоже одна из идей Просвещения: нужно, чтобы законы были приспособлены к народам и их материальным обстоятельствам. Нужно, чтобы воспитание соответствовало возрасту и полу воспитанника. Так, Руссо критикует и осуждает басни Лафонтена, которые предлагают читать маленьким детям. Он рекомендует их скорее для юношества — для «возраста грехов»…

Мысль Руссо оказывала сильное влияние, но ее не в полной мере понимали те, кто объявлял себя его учениками. Задача историков идей не только в том, чтобы освещать системы идей, им приходится также отмечать недопонимания и тенденциозные толкования. О Руссо написано так много книг, потому что его источники и его рецепция в культуре охватывают огромный период от классицизма до современности. Руссо был неустанным читателем, и следует выяснять, что именно он читал. Руссо очень много читали, но нередко и ссылались на него, не понимая толком его мысль. Историку придется пересматривать прежние прочтения Руссо. Многие представляли его проповедником возврата к природе. Так ли это? Нет, потому что Руссо, сожалея об утрате естественного состояния, в то же время считал эту утрату необратимой. Вернуть утраченную полноту можно лишь на том самом пути, который в силу физической необходимости привел людей к отказу от естественного блаженства: на пути рефлексии, разделения труда, развития техники, цивилизации. В нескольких местах Руссо сформулировал принцип «лекарства в самом недуге», который я выставил в заголовок сборника своих статей, вышедшего в 1989 году. В этой работе я был историком одной из идей Руссо, ее источников и путей ее передачи. Мне удалось показать, как в письме к одной женщине, спрашивавшей, одобряет ли он ее пристрастие к литературе, Руссо пользуется классическим, вошедшим в поговорку образом, обозначающим лекарство в самом недуге, — образом Ахиллова копья. Он вспоминает миф о Телефе, герое, которого ранил Ахилл. Как объявил ему оракул, его рану может заживить только то, что стало ее причиной. В дальнейшем именно так и происходит. Для меня эта встретившаяся в тексте легендарная формула стала поводом для краткого исследования о ее вариантах и других употреблениях — например, о копье Грааля. Как видите, я убежден, что между «идеями» и «образами» есть точки скрещения. Вообще, я не отделяю идеи Руссо от его риторики, то есть от его словесных и аргументативных приемов. Кроме того, Руссо, оправдывая себя в «Исповеди», рассказал о своем жизненном пути, о том, как он открывал и разрабатывал свои идеи. Как же определить работу, которой мы занимаемся, исследуя одновременно и доктринальные и автобиографические тексты Руссо? Есть ли это чистая история идей? Уже нет. Или же это психология? Но я ведь не желаю узнать Руссо лучше, чем он сам знал себя, я хочу просто понять то, что он предлагает нам прочесть. Тогда, может быть, это стилистический анализ? Пожалуй, но я не хочу этим ограничиваться, такой замысел был бы слишком скудным. Надо бы суметь стать чем-то вроде философа-историка, который не пренебрегает обращаться к документам прошлого, а не только к системам и идеям.

С. З. Последний вопрос, который свяжет вместе уже рассмотренные нами темы — ибо мы сегодня все время движемся в одном тематическом кругу, обозначая его разными терминами: идеи, ментальности, идеологии и тому подобное. В филологии есть уже столетней давности мечта — создать интегральную науку о культуре той или иной эпохи, той или иной страны. Попытки осуществить такую сверхнауку в реальности оказываются столь же соблазнительными, сколь и обманчивыми — даже опасными, потому что они слишком сближаются с идеологическим произволом, особенно когда речь идет о типологии национальных культур, неизбежно получающих оценочную интерпретацию. Профессиональные историки и литературоведы часто косо смотрят на подобные попытки, возможно потому, что историк стремится установить, кто и как отвечает за тот или иной поступок, за ту или иную идею, высказываемую тем или иным персонажем, — а понятия ментальности, исторической культуры, дискурсивной формации в смысле Фуко неизбежно тяготеют к тому, чтобы снимать ответственность с индивида, высказывающегося в рамках такой формации. Какой должна быть, на ваш взгляд, верная дозировка, верное равновесие между этими двумя позициями?

Ж. С. Мы с вами оба, при некоторых различиях, люди одной культуры и одного времени, и мы располагаем общими средствами выражения, образующими репертуар нашей эпохи. Нельзя перепрыгнуть через собственную тень. Волей-неволей нам приходится работать теми орудиями, которые дает нам культура, где мы живем, язык или языки, в которых мы выросли. У нас одна общая забота.