Элина Драйтова - Повседневная жизнь Дюма и его героев Страница 4

Так и получилось, что читающая публика любит его книги, но, опасаясь специалистов, боится в этом признаться, а специалисты не спешат включать Дюма в число классиков. Мечта писателя быть избранным в Академию не осуществилась. Литературная критика долгое время отмахивалась от его творчества: читайте, мол, кому нравится, но анализировать здесь явно нечего. Взять хотя бы диалоги в романах писателя, — они же явно затянуты, им недостает отточенности и спартанской краткости, которая одна лишь достойна настоящей литературы. О диалогах в романах Дюма ходили анекдоты. Говорили, что он специально удлиняет их, потому что журналы платят авторам построчно, а если оплата производится по числу полных строк, то вычеркивает уже написанное. Бытовала пародия на типичный диалог у Дюма:

«— Вы видели его?

— Кого?

— Его.

— Да.

— Какой человек!

— Еще бы!

— Какой пыл!

— Нет слов!

— А какая плодовитость!

— Черт побери».[9]

Конечно, иногда Дюма действительно «гнал строку». Но, следуя жизненным примерам, мог ли он ограничить речь своих эмоциональных персонажей емкими и краткими фразами, когда в жизни так обычно никто не говорит? Хорошо зная, как воспринимаются театральные пьесы, он понимал, что слишком насыщенный текст не доходит до зрителя полностью, потому что не соответствует его жизненным привычкам. В последующих главах мы приведем примеры различных диалогов, и некоторые из них действительно будут изобиловать «лишними» словами, но обратите внимание на то, сколь жизненно воспринимаются подобные тирады, и представьте себе их в сокращенном виде. Вполне может оказаться, что, урезанные, они потеряют присущий им колорит, утратят способность передавать особенности характера произносящих их персонажей. Да и так ли уж чужда французской литературе манера построения многоступенчатого диалога со множеством повторений? Примеры подобных форм можно встретить в старофранцузской литературе, в частности в поэзии:

«— Сир… — Что тебе? — Внемлите… — Ты о чем?

— Я… — Кто ты? — Франция опустошенна.

— Кем? — Вами. — Как? — В сословии любом.

— Молчи. — Се речь терпенья несконченна.

— Как так? — Живу, напастьми окруженна.

— Ложь! — Верьте мне. — Пустое ремесло!

— Молю! — Напрасно. — Се творите зло!

— Кому? — Противу мира. — Как? — Воюя…

— С кем? — Ближних истребляете зело.

— Учтивей будь. — Нет, право, не могу я».[10]

Этот фрагмент политической сатиры поэта Жана Мешино на короля Людовика XI тоже построен в форме диалога, и Й. Хейзинга отмечает явную избыточность реплик, считавшуюся во времена ее написания виртуозным стилистическим приемом.[11] Такой прием во многом усиливал воздействие сатиры на ее слушателей. Почему же в произведениях Дюма описанный прием должен был оказывать иное воздействие? Воздействие было тем же, просто критика стала «серьезной» и обвиняла автора в легкости.

На это обвинение остроумно и, на мой взгляд, весьма справедливо ответила известная в то время поэтесса, хозяйка популярного салона, супруга издателя Эмиля де Жирардена г-жа Дельфина де Жирарден, писавшая, помимо прочего, критические статьи:

«С каких это пор талант упрекают в легкости, если эта легкость ничем не вредит произведению? Какой земледелец когда-либо попрекал прекрасный Египет плодородием? Кто и когда критиковал скороспелый урожай и отказывался от великолепного зерна под предлогом, что оно проросло, взошло, зазеленело, выросло и созрело в несколько часов? Так же как существуют счастливые земли, есть избранные натуры; нельзя обвинить человека в том, что он несправедливо наделен талантом; вина заключается не в том, чтобы обладать драгоценным даром, но в том, чтобы злоупотреблять им; впрочем, для артистов, искренне толкующих об Александре Дюма и изучивших его чудесный дар с интересом, с каким всякий сведущий физиолог относится ко всякому феномену, эта головокружительная легкость перестает быть неразрешимой загадкой. (…)

Двадцать лет тому назад Александр Дюма не обладал этой легкостью; он не знал того, что знает сегодня. Но с тех пор он все узнал и ничего не забыл; у него чудовищная память и верный глаз; он догадывается, пользуясь инстинктом, опытом и воспоминаниями; он хорошо смотрит, он быстро сравнивает, он непроизвольно понимает; он знает наизусть все, что прочел, его глаза сохраняют все образы, отразившиеся в его зрачках; он запомнил самые серьезные исторические события и ничтожнейшие подробности старинных мемуаров; он свободно говорит о нравах любого века в любой стране; ему известны названия любого оружия и любой одежды, любого предмета обстановки, какие были созданы от Сотворения мира, все блюда, какие когда-либо ели… надо рассказать об охоте — он знает все термины «Охотничьего словаря» лучше главного ловчего; в поединках он более сведущ, чем Гризье; что касается дорожных происшествий — он знает все профессиональные определения…

Когда пишут другие авторы, их поминутно останавливает необходимость найти какие-нибудь сведения, получить разъяснения, у них возникают сомнения, провалы в памяти, всяческие препятствия; его же никогда ничто не остановит; более того, привычка писать для театра дает ему большую ловкость и проворство в сочинении. (…) Прибавьте к этому блестящее остроумие, неиссякаемые веселость и воодушевление, и вы прекрасно поймете, как человек, обладающий такими средствами, может достичь в своей работе невероятной скорости, не принося при этом в жертву мастерство композиции, ни разу не повредив качеству и основательности своего произведения».[12]

Дюма не скрывал причин, позволявших ему писать быстро и легко. В «Лавке старьевщика» он предлагает вниманию своих читателей следующее любопытное лирическое отступление.

«Видите ли, если вы настоящий романист, то вам так же легко написать роман или даже несколько романов, как яблоне рождать яблоки.

Вот как это делается.

Следует приготовить, как я это всегда делаю, бумагу, перо и чернила. Следует, по возможности удобно, сесть за стол, который не должен быть ни слишком высоким, ни слишком низким. Следует на полчаса задуматься, написать название, затем заголовок: «Глава первая», а после этого писать по тридцать пять строк на странице, по пятьдесят букв в строке, — и так на протяжении двухсот страниц, если вы хотите создать роман в двух томах, — или на протяжении четырехсот страниц, если это будет роман в четырех томах, — или на протяжении восьмисот страниц, если это будет роман в восьми томах, и так далее.

Тогда через десять, двадцать или сорок дней, при условии, что в день будет написано двадцать страниц, что составляет семьсот строк или тридцать восемь тысяч пятьсот букв в день, роман будет написан.

Большая часть критиков, которые столь любезны, что занимаются моей персоной, считают, что именно так я и поступаю.

Только эти господа забывают всего одну мелочь.

А именно то, что, прежде чем приготовить чернила, перо и бумагу, которые призваны служить материальному воплощению нового романа, прежде чем приставить стул к столу, прежде чем подпереть голову рукой, прежде чем, наконец, написать название и эти два столь простых слова: «Глава первая», — я когда шесть месяцев, когда год, когда десять лет размышляю над тем, что собираюсь написать.

Именно из этого обстоятельства вытекает ясность моей интриги, простота моих средств выражения и естественность развязок сюжета.

Вообще, я не начинаю писать книгу, прежде чем уже не закончу ее».

Однако пристрастные критики не были готовы удовлетвориться столь простыми объяснениями. Дюма пишет слишком много, — уму непостижимо! — это не просто легкость стиля, а злоупотребление! Отсюда пошла легенда о «литературных неграх». Легенду пустил памфлетист Эжен де Мирекур, опубликовавший в 1845 году брошюру «Фабрика романов «Торговый дом Александр Дюма и K°»». В этой брошюре Мирекур прямо обвинил Дюма в том, что на него работают менее известные авторы, создавая для него произведения, которые он публикует под своим именем. Обличительный пафос книжки Мирекура поистине удивителен. Поговаривали, что Дюма незадолго до того отказался сотрудничать с ним в работе над каким-то предложенным Мирекуром сюжетом. Так ли это, сказать трудно, но поток хулы, вылитый им на писателя, оказался просто ошеломляющим. Итак, Дюма эксплуатирует наемный литературный труд, кроме того, он переписывает множество страниц из чужих произведений, короче, Дюма — литературный поденщик и шарлатан. Слово «поденщик» подхватили и начали повторять. Дюма подал на Мирекура в суд за клевету и выиграл процесс (противники писателя как-то не любят вспоминать об этом факте, хотя и подробно повторяют мирекуровские обвинения).