Ирина Паперно - «Если бы можно было рассказать себя...»: дневники Л.Н. Толстого Страница 4

Во второй части описания сна Толстой идет дальше своих предшественников. Соотнося образы сна со внешними стимулами (гора свалилась — подушку сбросил; дали залп — ставня стукнула), он ставит под сомнение повествовательную логику, построенную на причинно-следственных связях и линейной временной последовательности. Во сне человеческое сознание, освобожденное от принуждений здравого смысла, смешивает внешние впечатления и порождения воображения, выстраивая их в сюжеты. Иногда сознание во сне перестраивает течение времени и причинно-следственный порядок. Далее в “Истории вчерашнего дня” Толстой описывает этот тип сновидений: “…вы видите длинный сон, который кончается тем обстоятельством, которое вас разбудило: вы видите, что идете на охоту, заряжаете ружье, подымаете дичь, прицеливаетесь, стреляете и шум, к[оторый] вы приняли за выстрел, это графин, который вы уронили на пол во сне” (1: 293). В реальном времени выстрел (внешнее событие) служит тем толчком, который запускает повествовательное сознание; во времени сновидения, напротив, выстрел завершает целый ряд событий, выстроенный задним числом. Как и в общей временной схеме “Истории вчерашнего дня”, время сновидения двигается из настоящего (исходное внешнее событие) в прошлое, чтобы затем возвратиться к начальному событию и совпасть с настоящим в момент пробуждения. Следствие оказывается предпослано причине. Более того, поскольку момент пробуждения одновременен исходному толчку, как и в случае разговора возле карточного стола, действие происходит как бы за пределами видимого, в потаенных недрах времени.

Так называемые ретроспективные сновидения были известны психологам и философам с середины XIX века [15]. Таков сон о Французской революции Альфреда Мори, который он описал в своей популярной книге “Le sommeil et les rРves” (1861). Во сне Мори присутствовал при революционных событиях, встретился с Робеспьером и Маратом и сам пал жертвой террора: будучи приговорен к смертной казни, он взошел на эшафот, положил голову под нож гильотины и почувствовал, как голова его отделяется от туловища. В этот момент он проснулся, чтобы обнаружить, что упавшая спинка кровати ударила его по задней части шеи. Известен был также сон Наполеона, пересказанный А. Гарнье в книге “TraitО des facultОs de l’Йme, contenant l’histoire des principales thОories psychologiques” (1852). Ехавшему в коляске Наполеону снилось, что он переезжает Тальяменто; в тот момент, когда в соответствии с сюжетом сна австрийцы начали обстрел, его разбудил взрыв бомбы. Интересно, что именно история, история недавнего временени — Французская революция и войны Наполеона, — составила материал этих широко известных ретроспективных сновидений. Представляется маловероятным, однако, что Толстой знал об этих психологических трудах в 1851 году; скорее всего, он вывел принцип обратной временной перспективы и вывернутую логику сновидения из личного опыта. Это открытие заключало в себе огромный потенциал для его экспериментов с нарративным временем. Много позже Толстой воспользуется им в борьбе с метафизикой конечности.

В 1851 году, в “Истории вчерашнего дня”, молодой Толстой истолковал обнаруженное им явление как психологический феномен, который имеет прямые последствия для задачи изображения действительности на письме. Логика сновидения и традиционное повествование опирались на различные представления о времени. Как заметил Толстой в “Истории вчерашнего дня”, многие люди (включая его самого) склонны представлять подобные сновидения в пересказе как логически связную структуру с линейным временным развитием. Причина этого заключается, по словам Толстого, в привычке “к последовательности и к той форме времени, в которой проявляется жизнь” (1: 293). В то время как в самом сновидении сознание — как будто в одно мгновение — задним числом порождает целый ряд событий с тем, чтобы объяснить себе исходное впечатление, в воспоминании и изложении сна сознание выстраивает этот причудливый ряд происшествий в линейную последовательность.

Через несколько лет, работая над “Войной и миром”, Толстой переосмыслил открытия “Истории вчерашнего дня”, подходя к ним с точки зрения историографии. Стремясь разобраться в том, как изображаются исторические события, он утверждал (в заметке по поводу романа), что ложь наличествует в любом словесном изложении. Так, он писал “о необходимости лжи, вытекающей из потребности в нескольких словах описывать действия тысячей людей, раскинутых на нескольких верстах” (16: 10). Тот, кто хочет узнать, “как было дело”, обменивает свое собственное “бесконечно разнообразное” и “туманное впечатление” на “лживое, но ясное <…> представление” (16: 10–11). Одни превращают “бесконечно разнообразные” впечатления в стройное линейное изложение; другие же задним числом подыскивают объяснения событиям. Толстой руководствовался здесь, как он писал, своими наблюдениями над человеческой психологией. То, что затрудняет доступ к действительности (к тому, “как было дело”), это “способност[ь] человека ретроспективно подделывать мгновенно под совершившийся факт целый ряд мнимо свободных умозаключений” (16: 15) [16]. В самом романе Толстой дает примеры разного рода ложных повествований, искажающих имевшие место события [17]. Он как будто подозревает, что история, подобно ретроспективным сновидениям, представляет собой лишь моментальные реконструкции прошлого, имеющие целью объяснить настоящее. Как кажется, Толстой обратил осуществленный им в “Истории вчерашнего дня” опыт самонаблюдения в философию исторического повествования. Однако зрелый Толстой — автор “Войны и мира” — не доверял логике сновидений [18].

В своих классических работах Борис Эйхенбаум и Виктор Шкловский писали о дневниках молодого Толстого и его “Истории вчерашнего дня” как о лабораториях, где вырабатываются приемы его будущих литературных произведений [19]. Имеются и другие исследования как ранних, так и поздних дневников Толстого [20]. В настоящей статье весь корпус дневников Толстого рассматривается как отдельный и самоценный проект: попытку создать не произведение литературы (и не частную хронику своей жизни), но литературный эквивалент жизни, превратить себя целиком в книгу. Этот проект был обречен на неудачу, но сам процесс оказался плодотворным.

С юности Толстой следовал двум разным стратегиям, которые перемежались и соперничали друг с другом. В дневниках и “журналах” молодой Толстой стремится подчинить свою жизнь повествовательному, временному и моральному режиму. Его цель — и упорядочить свою рассеянную жизнь, и выявить ускользающую сущность жизненного опыта. В “Истории вчерашнего дня” он ставит себе целью передать жизнь как таковую, преодолевая заложенные в повествовательной форме ограничения — такие, как понимание времени как последовательности, логика причины и следствия, требование связности и концовки, а также разделение между субъектом и объектом. Но в конечном итоге все ширящийся поток сознания размывает повествование. Границ же сознания Толстой перейти не сумел: оно преследует писателя даже во сне, не прекращая сплетать текст. И все же текст его дневников (и “Истории вчерашнего дня”) кажется более адекватным жизни в той форме, в которой человек познает ее в опыте как нечто отрывочное, непоследовательное и всегда неполное [21]. Этот текст заключает в себе альтернативную метафизику повседневности и альтернативную философию истории.

ПОЗДНИЕ ДНЕВНИКИ ТОЛСТОГО

В 1881 году, после долгого перерыва, Толстой вновь взялся регулярно вести дневник, что и продолжал делать до своей смерти в 1910 году. Дневники Толстого этого времени писались в постоянном предвосхищении близящейся смерти. На протяжении — ни много ни мало — тридцати лет Толстой ожидал смерти каждый день. Это экзистенциальное состояние требовало особого распорядка времени: в поздних дневниках рассказ о дне заканчивается не расписанием на следующий день, а фразой “если буду жив” (обычно в сокращении, е. б. ж.), следующей за завтрашней датой. Отчет о следующем дне начинается с подтверждения — “жив”:

[Написано 24 февраля.] 25 Февр. Н[икольское]. 1897. Е. б. ж.

25 февраля [1897]. Жив. Писал не много, но не так легко, как вчера. Гости разъехались. Ходил два раза гулять. Читаю Аристотеля. Нынче получил письма с Сережей, к[оторый] приехал сюда. Неприятное письмо от С[они]. Или скорее я не в духе. Вчера, гуляя, молился и испытал удивительное чувство. Вероятно, подобное тому, к[оторое] возбуждают в себе мистики духовним деланием: почувствовал себя одного духовного, свободного, связанного иллюзией тела.

26 Ф. II. 97. Е. б. ж.

[26 февраля.] Жив. Пишу, чтобы исполнить решенное (53: 141).

С юных лет утопией Толстого-писателя было передать жизнь в ее целостности. Эта утопия включала в себя написание своей жизни до конца. Завершающая рассказ о сегодняшнем дне формула е. б. ж. (под завтрашней датой) не только ставит под сомнение, но и утверждает “завтра” как точку отсчета, с которой сегодняшний день оказывается днем вчерашним, а следовательно — историей. Толстой в поздние годы как бы стремился вести дневник, в котором отчет о каждом дне — включая самый последний день его жизни — представлял бы собой историю вчерашнего дня. Его самоописание было бы в таком случае историей повседневно меняющегося настоящего.