Евгений Шкловский - Варлам Шаламов Страница 4

Не отсюда ли и то впечатление, которое вынесла из общения с Шаламовым в конце 60-х — первой половине 70-х годов И.Сиротинская? «Вспоминая его слова, его поступки, даже интонации душевные проявления какие-то, я все чаще думаю, что ощущение мира у него было человека религиозного», — пишет она.

Безусловная приверженность началам правды, совести и чести, преданность высшим ценностям и главным нравственным принципам (и среди них — единства слова и действия) — с этим вступал в жизнь юный Шаламов.

Наивный, он еще не понял, не мог понять, завороженный красивой мечтой о справедливости, тех намеков и предостережений, которые обращала к нему жизнь, новая послереволюционная действительность.

Выселение из квартиры и вселение в нее городского прокурора — это было только начало, которое могло показаться сравнительно безобидным, тем более что Шаламов, весь устремленный в будущее, не собирался оставаться в Вологде.

Для того чтобы поступать в высшее учебное заведение, Шаламову, которому учительница литературы предрекла стать гордостью России, нужно было получить разрешение заведующего роно — как сыну священника. Но вместо разрешения он получил от заведующего Ежкина краткий и весьма красноречивый ответ: «Вот именно потому, что у тебя хорошие способности, ты и не будешь учиться в высшем учебном заведении — в вузе советском». А для пущей убедительности куратор местного народного просвещения сунул ему под нос… фигу.

Сыну священника, то есть представителя чуждого социального слоя, путь к высшему образованию был заказан. Он уже был «не наш», как и его отец, к этому времени полностью ослепший лишенный всех источников пропитания.

О судьбе отца Шаламов поведал в рассказе «Крест», в основу которого положен реальный конкретный факт: слепой священник, когда их положение становится совсем безвыходным, рубит топором на кусочки уникальный золотой крест, чтобы на вырученные за золото деньги иметь возможность купить еды.

Для достоинства, совести и чести наступали не лучшие времена.

Впрочем, достоинство только тогда и выступает в истинном своем нравственном качестве, когда не зависит от конкретных обстоятельств, благоприятствующих или, напротив, неблагоприятствующих ему. От чьего-то милостивого позволения. Когда оно — духовный и нравственный императив самой личности. Когда оно — дух, а не оболочка, спадающая при легком потряхивании.

Шаламов, стремившийся к действию, был готов испытать себя, проверить свои нравственные силы, свое мужество, пропустить свои убеждения через горнило жизненного опыта, а если придется, то и страданий. Ему нужно было найти «формулу своей жизни», и эта потребность роднила его тоже, с героями русской литературы и русской истории, через которую красной нитью проходит самопожертвование святых мучеников и борцов за дело народное.

Хотя Шаламов вроде бы и отвергает возможное определение его поведения как романтизма жертвы, выдвигая в качестве основного мотива достоинство, тем не менее, романтизм этот в нем все-таки, вероятно, присутствовал. Да и концепция личности, наиболее близкая ему по духовному и душевному складу, была героически-жертвенная.

«Мне все время казалось, — вспоминает он в „Четвертой Вологде“, — что я чего-то не сделал, — не успел, что должен был сделать. Не сделал ничего для бессмертия, как двадцатилетний король Карлос у Шиллера».

Ссылка на Шиллера с его романтически-героизующим представлением о человеческом призвании вовсе не случайна. Как и юношеская любовь к Гюго, чье «Эрнани» будущий писатель смотрит в нетопленом вологодском театре, «от счастья ошалев», пользуясь словами из его стихотворения «Виктору Гюго».

Но в эту романтику — романтику «русского мальчика» — вплетается социально-политическая тема, соединявшая Шаламова с большой частью русской интеллигенции. И он с присущей ему склонностью к максимам выводит: «Русская интеллигенция без тюрьмы, без тюремного опыта — не вполне русская интеллигенция».

И жизнь незамедлительно предоставила ему такой опыт.

Первые испытания

В 1924 году семнадцатилетний Варлам Шаламов покидает Вологду. Два года он работает дубильщиком на кожевенном заводе в Сетуни, а в 1926 году становится студентом факультета советского права Московского государственного университета.

Жажда действия по-прежнему переполняет его, как и жажда познания. Митинги, демонстрации, философские и литературные диспуты, поэтические вечера — все влечет неудержимо… И конечно, пробы пера.

Однако столь насыщенная и активная жизнь готовившегося в юристы будущего автора «Колымских рассказов» быстро была оборвана. 19 февраля 1929 года В.Шаламов арестован и заключен в Бутырскую тюрьму, которую он подробно опишет в одноименном очерке.

В текстах Шаламова, опубликованных до сих пор, нет описания его первого ареста. Ни в рассказах, ни в воспоминаниях. Так что о его переживаниях в этот момент можно только догадываться.

Однако легко предположить, что писатель внутренне уже был готов к аресту, даже ожидал его. И он, в отличие от многих, для кого арест действительно был неожиданностью и потому потрясением, вероятно, знал за что: он был среди тех, кто распространял так называемое завещание Ленина, его знаменитое «Письмо к съезду».

Напомним, что в этом письме тяжело больной и фактически отстраненный от дел Ленин дает краткие характеристики своим ближайшим соратникам по партии, в чьих руках к этому времени сосредоточивалась основная власть, и, в частности, указывает на опасность концентрации ее у Сталина — в силу его неприглядных человеческих качеств.

Именно это всячески замалчиваемое тогда письмо, объявленное после смерти Ленина фальшивкой, опровергало усиленно насаждавшийся миф о Сталине как единственном, бесспорном и наиболее последовательном преемнике вождя мирового пролетариата.

В «Вишере» Шаламов пишет: «Я ведь был представителем тех людей, которые выступили против Сталина, — никто и никогда не считал, что Сталин и Советская власть — одно и то же».

И далее он продолжает:

«Скрытое от народа завещание Ленина казалось мне достойным приложением моих сил. Конечно, я был еще слепым щенком тогда. Но я не боялся жизни и смело вступил в борьбу с ней в той форме, в какой боролись с жизнью и за жизнь герои моих детских и юношеских лет — все русские революционеры».

Для Шаламова это была борьба, к которой он отнесся вполне сознательно, потому что хотел прежде всего оставаться честным человеком, что, собственно, и означало для него быть революционером.

Поэтому и свое первое тюремное заключение, а затем и трехлетний срок в Вишерских лагерях он воспринял как неизбежное и необходимое испытание, данное ему для пробы нравственных и физических сил, для проверки себя как личности.

«Достаточно ли нравственных сил у меня, чтобы пройти свою дорогу как некоей единице, — вот о чем я раздумывал в 95-й камере мужского одиночного корпуса Бутырской тюрьмы. Там были прекрасные условия для обдумывания жизни, и я благодарю Бутырскую тюрьму за то, что в поисках нужной формулы моей жизни я очутился один в тюремной камере».

К тюрьме писатель отнесся как к возможности додумать, дорешить прежде всего экзистенциальные проблемы, стоявшие перед ним как перед человеком, стремящимся достойно прожить свою жизнь, остаться верным самому себе, своей человеческой нравственной сущности.

В Бутырской тюрьме Шаламов решает для себя проблему личности. Здесь он продолжает начатый еще на воле спор с одной из ключевых идей русской религиозной философии начала века — идеей соборного «мы», активным пропагандистом которой был известный мыслитель и публицист Д.Мережковский.

Шаламов утверждает в противовес ей именно одиночество как оптимальное состояние личности. Он видит в единице «идеальную» цифру. С неожиданным напором и даже экзальтацией он провозглашает, что «помощь единице оказывает Бог, идея, вера».

Даже если рассматривать столь патетически окрашенный лексический ряд — «Бог, идея, вера» (вовсе не характерный для писателя) только как чисто стилевой ход, то и все равно, думается, здесь просвечивает очень важный для характеристики шаламовского миропонимания мотив — глубинная связь личности с высшим абсолютным началом, обнаруживающимся в голосе человеческой совести. И если можно говорить о религиозности Шаламова, то вероятно, именно в этом плане.

Автор «Вишеры» пишет, что к этому времени он «твердо решил — на всю жизнь — поступать только по своей совести. Никаких других мнений. Худо ли хорошо ли проживу я свою жизнь, но слушать я никого не буду ни „больших“, ни „маленьких“ людей. Мои ошибки будут моими ошибками, мои победы — моими победами».

Образ тюрьмы в шаламовском жизнеописании может показаться даже привлекательным. Для него это был действительно новый и, главное посильный опыт вселявший и его душу уверенность в собственных силах и неограниченных возможностях внутреннего духовного и нравственного сопротивления.