Вадим Баранов - Горький без грима. Тайна смерти Страница 5

При помощи этой уникальной модели можно было бы убедить общественность в том, что лагерная система нисколько не античеловечна, что она предоставляет каждому едва ли не все возможности для исправления пороков и для совершенствования. Это был, так сказать, выставочный образец лагеря, его сияющая витрина.

И совершенно другой характер носило то, что продолжало скрываться за ней и о чем не должны были знать посторонние. «Обменный политзаключенный» польский врач Липинский, прибывший в Варшаву с одного из соловецких островов, рассказывал следующее (его очерк был опубликован под названием «Ужасы советских тюрем»). На острове Конде из 900 человек за 6 месяцев умерло 200. Всего в Соловках насчитывалось тогда 16 тысяч заключенных, и врач считает, что они обречены на смерть, т. к. медицинская помощь отсутствует. Одна немаловажная «деталь», которая потребуется для нашего дальнейшего повествования. По свидетельству Липинского, среди заключенных находится «огромное число коммунистов, приехавших в Россию, здесь увидевших истинное лицо советского режима, перешедших в оппозицию и принявших участие в заговорах против Советской власти»[6].

Реальные, повседневные условия жизни и труда заключенных на Соловках оставались тяжелыми, можно сказать, невыносимыми. Но особенно унизительным для интеллигенции оказывалось дикое самоуправство местной власти, не подчинявшейся никому (потому и стали называть ее соловецкой). Заключенных в лютый мороз могли босиком выгнать из помещения и заставить подолгу стоять в строю. В противоположность деклассированным элементам (воры, убийцы, проститутки) политические — представители партий эсеров, кадетов и т. д., то есть интеллигенция, имевшая представление о праве и условиях содержания в местах заключения, — пытались предъявлять администрации свои требования. Однажды после отказа выполнить нелепые придирки охраны по политическим открыли огонь. Пятеро были убиты, среди них — две женщины.

В другой раз политические объявили голодовку. Тогдашний начальник управления УСЛОНом А. Ногтев самодовольно рассмеялся им в лицо и предложил, чтоб понапрасну не тянуть время, сразу повеситься. Обо всем этом вряд ли рассказали Горькому.

В подаренном ему альбоме Горький не мог не обратить внимание на одну фотографию: щуплый низкорослый паренек перед лицом представительной комиссии. В общем, снимок как снимок. Бросалась в глаза подпись: «Отбор молодняка из соцвредэлемента». Резал ухо не только стиль — разные уродливые сокращения слов встречались на каждом шагу. Вопиющим был их смысл: отбирали молодняк, как скот, сортировали, прикидывали, словно породу, — «соцвред» или не «соцвред»…

Таким образом, за благоприличной агитвитриной Соловков скрывался своего рода испытательный полигон, на котором отрабатывалась последующая система унижения, а затем и массового уничтожения людей. Так, может быть, впервые — и не только в истории России — воедино слились, образовав прочнейший сплав, два начала — Насилие и Великая ложь.

Одно без другого они не имели бы такой мощи. Без конца угнетать людей, вытягивая из них все жилы в каторжном труде, было нельзя. Сталин понимал это, памятуя, как дружно поднялась деревня против продразверстки. Надо было убедить людей в необходимости этих нечеловеческих усилий, нарисовать манящую перспективу, в конце концов польстить им, сказав, что их труд — дело чести, доблести и геройства, наградив орденами тех из них, кого следовало…

Великая ложь начинала проникать повсюду, включая и государственное законодательство. В 1926 году был издан декрет ВЦИК, предусматривавший содержание преступников вне тюрем, без конвоя, перевоспитание их в трудовых лагерях. О перевоспитании ли заботился Сталин? Ему просто требовалась даровая рабочая сила, которую можно было пополнять без конца: и поставляя новых преступников, и продлевая сроки за уже отбытые провинности. Великая ложь легла и в основу Конституции, сразу же названной сталинской и принятой в 1936 году, накануне знаменитого 1937-го. Жить стало лучше, жить стало веселее…

Итак, Соловецкий лагерь, оставаясь островом обширного гулаговского архипелага, его неотъемлемой частью, все же не вполне укладывается в общую схему. Его специально превратили в лагерь ОСОБОГО назначения, призванный, насколько это было вообще возможно для лагеря, смягчить картину, даже как-то «опоэтизировать» ее. И чем больше Соловки соответствовали этой цели, тем большей, в конечном счете, становилась ЛОЖЬ, без которой не могла существовать система насилия.

К сожалению, А. Солженицын не проводит различия между Соловецким лагерем ОСОБОГО назначения и остальным ГУЛАГом. А ведь сами узники ГУЛАГа отмечают недостаточную объективность великого писателя в этом вопросе. (Например, М. Розанов, по выходе на волю ставший автором специального исследования «Соловецкий концлагерь в монастыре. 1922–1939. Факты — домыслы — „параши“. Обзор воспоминаний соловчан соловчанами»). Критические суждения о повествовании А. Солженицына высказывает известный писатель О. Волков, отмечая в нем «неугасшую озлобленность».

Соловки должны были прикрыть создаваемую Сталиным гигантскую систему ГУЛАГа. Вот там, где-нибудь на Колыме или в Воркуте, не требовались музеи и библиотеки с редкими книгами. Миской баланды можно было заменить все — и пищу физическую, и пищу духовную. Вот там можно было безболезненно пускать гигантский конвейер уничтожения.

Предваряя последующий сюжет об отношении Горького к фашизму, напомним читателю, что происходило в гитлеровской Германии. С приходом фашистов к власти в 1933 году и до 1945 года на ее территории, а также в оккупированных ею странах действовало 22 концентрационных лагеря с двумя тысячами филиалов. На фабриках смерти Освенцим, Майданек, Дахау, Маутхаузен и других было уничтожено свыше 11 миллионов человек. Сталин уничтожил гораздо больше, далеко опередив Гитлера. Но между их жертвами существовала не только количественная разница. Гитлер уничтожал коммунистов, евреев — вообще всех врагов рейха. Сталин уничтожал своих сподвижников, часто людей выдающихся, нередко лучших сынов родины.

Все это, однако, было еще впереди. Находившийся во власти самых радостных впечатлений от всего увиденного во время поездок по стране, Горький и на Соловках удивился размаху хозяйственной и культурной деятельности. Кто, как не он, старый заядлый книжник, мог по достоинству оценить, к примеру, здешние библиотечные богатства! Нимало не обеляя Горького, согласимся, что Соловки в целом весьма далеки от других лагерей, тех, что рисуют в своих воспоминаниях вдова Бухарина А. Ларина или Л. Разгон, проходившие свои круги сталинско-бериевского ада.

Поведение Горького по возвращении в Советский Союз А. Солженицын объясняет стремлением укрепить мировую славу, которая начинала меркнуть. Не стоит забывать, однако, при этом об одной, присущей именно Горькому как личности, отличительной особенности: о полном отсутствии какого-либо самолюбования, переходящем в гипертрофированную самокритичность (порой он удивлял современников требованиями о перепечатке злых критических статей о себе). А юбилей 1928 года, — он со всей наглядностью убедил, сколь высок авторитет Горького в глазах мирового общественного мнения.

Горького восторженно приветствовали крупнейшие писатели и деятели культуры: Шервуд Андерсон, Я. Вассерман, Жорж Дюамель, Альберт Эйнштейн, Лион Фейхтвангер, Леонгард Франк, Джон Голсуорси, Кнут Гамсун, Арнольд Цвейг, Эптон Синклер и многие, многие другие.

Каждый из этих замечательных людей прислал свое приветствие, вошедшее в коллективный «Альбом-адрес». Но каждый из них без колебания подписался бы под теми словами, которые шли от сердца Стефана Цвейга: «Как будто весь народ из своей огромной… массы выслал Вас вперед как свидетеля, чтобы Вы дали образ его сущности, высказали его сокровеннейшие мысли и желания, и Вы честно и блистательно выполнили эту великую миссию. Если мы сегодня много знаем о русском народе, если мы его любим и верим в силу его духа, то этим в огромной степени обязаны Вам, Максим Горький…»[7].

Впрочем, по поводу очерков о Соловках стоит высказать еще одно соображение. Существует важное мемуарное свидетельство, опубликованное за рубежом и принадлежащее человеку, сопровождавшему Горького во время его поездки в 1929 году по южным районам страны. Подключаясь к критическим суждениям Горького о порядках в стране, собеседник спросил, как же объяснить появление очерка о Соловках, где никакой критики не содержится. Горький ответил: «Там карандаш редактора не коснулся только моей подписи — все остальное совершенно противоположно тому, что я написал, и неузнаваемо».

Резонно могут возразить: коль скоро писатель не опротестовал постороннее вмешательство в его текст, ответственность за содержание падает на него. Верно. Но все-таки было бы немаловажно разобраться, имело ли место такое вмешательство или нет… Некоторые данные говорят за то, что какие-то «коррективы» (возможно, и существенные) не исключены. Например, не может не вызвать удивления следующий факт. Печально знаменитая статья о враге была опубликована в двух газетах — «Правде» и «Известиях», но имела не совсем одинаковые заголовки: «Если враг не сдается — его уничтожают» и «…его истребляют». Вряд ли подобная «разногласица» могла входить в намерения автора. Как видим, текстологам есть над чем поработать[8].