Хорхе Борхес - Как сделать детектив Страница 5

Однако детективные романы и рассказы делают и другое полезное дело. Тогда как «ветхому Адаму», этой греховной человеческой природе, свойственно вечно бунтовать против универсальности и механичности цивилизации, проповедовать раскол и восстание, романтическая литература о работе полиции в известном смысле способствует осмыслению того факта, что цивилизация сама является наиболее сенсационным из расколов, наиболее романтичным из восстаний. Показывая бдительных стражей, охраняющих аванпосты общества, она постоянно напоминает нам о том, что мы живем в вооруженном лагере, окруженном враждебным хаотическим миром, и что преступники, эти детища хаоса, суть не что иное, как предатели в нашем стане. Когда сыщик в приключенческом полицейском романе с безрассудной отвагой заходит в воровской притон и противостоит в одиночку ножам и кулакам бандитов, это наверняка побуждает нас помнить, что оригинальная и поэтическая фигура — это блюститель социальной справедливости, а воры и грабители — это всего-навсего старые как мир, самоуспокоенные космические ретрограды, счастливо наслаждающиеся древней респектабельностью обезьян и волков. Романтика полицейской службы оборачивается, таким образом, романтикой всего человечества. Она основана на том факте, что нравственность представляет собой самый тайный и смелый из заговоров. Она напоминает нам: вся эта бесшумная и незаметная полицейская деятельность, что регулирует нашу жизнь и защищает нас, является всего лишь донкихотством, которому сопутствует успех.

1902

О детективных романах

Несколько лет назад американка Каролин Уэллс, перу которой принадлежит немало очаровательных детективных и таинственных историй, направила в один из журналов письмо, где посетовала на низкое качество рецензий, посвященных этому литературному жанру. Увы, положение дел не изменилось и поныне. Уэллс писала, что рецензированием детективов занимаются исключительно те критики, кто их терпеть не может. Она абсолютно справедливо отмечала, что это абсолютно несправедливо. Ведь поэтический сборник не отправляют на рецензию ненавистнику поэзии, а роман не доверяют разбирать суровому моралисту, убежденному, что эта литературная форма безнравственна по своей сути. Если детективные истории вообще заслуживают рецензирования, они явно заслуживают и того, чтобы их рецензировали лица, отдающие себе отчет, с какой целью пишутся детективы. Каролин Уэллс отмечает, что подобная плачевная ситуация приводит к тому, что в таких разборах даже и не затрагивается по-настоящему вопрос о внутреннем устройстве детектива. Лично я совершенно согласен, что эта проблема вполне заслуживает того, чтобы на нее обратили внимание.

Нет лучшего, а в известном смысле и более серьезного чтения, нежели чтение тех немногих критических пассажей, что посвятили знатоки этой литературной проблеме. Взять хотя бы рассуждения Эдгара По в самом начале его очаровательной идиллии об обезьяне-убийце о том, что такое аналитические способности ума, или исследование Эндрю Ланга об «Эдвине Друде», или замечания Стивенсона о полицейском романе в конце его «Вредителя». Если такой разбор проводится квалифицированно, то из него будет явственно следовать, что законы искусства справедливы для этой художественной формы в той же мере, что и для прочих жанров, и что вряд ли слабостью детектива является то, что им наслаждаются люди, лишенные способности критического суждения. То же самое относится и к любой хорошей песне, любой добротной мелодраме. Тем не менее загадочным образом многие наши нынешние критики на основе предположения, что шедевр может не пользоваться успехом у широкой публики, приходят к заключению: все, что пользуется массовым успехом, не может быть шедевром. Рассуждать таким образом — все равно что сказать: коль скоро умный человек вполне может заикаться, то нельзя назвать умным того, кто говорит без заикания. Ибо непопулярность — это безвестность, а безвестность сродни заиканию. Что касается меня, то в этом вопросе я нахожусь на стороне масс. Мне интересны самые разные формы сенсационной литературы — плохой, хорошей и средней, и я с удовольствием готов обсуждать ее свойства с менее талантливым ее истолкователем, нежели автор «Викки Вэна». Если же мне скажут, что мои вкусы вульгарны, антихудожественны и примитивны, то я отвечу так: я согласен быть вульгарным, как Эдгар По, антихудожественным, как Стивенсон, и примитивным, как Эндрю Ланг.

Самое же удивительное в рецензиях на детективы состоит в том, что внутреннее устройство последних не обсуждается рецензентами, хотя именно техника и составляет тут самое главное. Странно, что авторы детективов в своей деятельности не вдохновляются открытиями литературоведов, ибо это одна из немногих форм искусства, где внимание к теории могло бы принести некоторую пользу. И не менее странно, что никто не говорит о правилах, хотя здесь опять-таки один из редких случаев, когда правила нетрудно перечислить. Тот факт, что в детективе мы имеем дело отнюдь не с вершинными творениями гения, позволяет нам относиться к этому жанру как к особого вида конструкции. Правда, кто любит учить поэтов вдохновению, почему-то отказываются давать советы конструкторам детективных сюжетов, хотя главное здесь именно находчивость и изобретательность. Существуют учебники, где объясняется, как писать сонеты, словно можно научить вызывать в своем воображении картины развалин, где сладко пели птицы, или образы опавших листьев надежды, шелестящих крыльев смерти и пр., с той же легкостью, с какой фокусник в цирке демонстрирует свои трюки. Существуют монографии, где разбирается устройство новеллы, словно всепроникающий кошмар «Падения дома Ашеров» или светлая ирония «Сокровища Франшара» — рецепты из кулинарной книги. Но как только дело касается одного-единственного литературного жанра, к которому вполне приложимы строгие законы логики, никому и в голову не приходит проверить, как именно они срабатывают и срабатывают ли вообще в конкретных произведениях жанра. Никто еще не написал той простой книжки, которую я изо дня в день ожидаю увидеть на прилавках: «Как написать детектив».

Я и сам, впрочем, знаю лишь пока, как не надо писать детективы. На основе моих собственных неудач я сделал ряд мимолетных выводов насчет того, чего следует опасаться такому сочинителю. Один изначальный принцип не вызывает у меня никаких сомнений: суть сенсационной истории заключается в том, что ее секрет должен отличаться простотой. Ведь она создается ради момента удивления, и это должен быть именно момент, а не то, что требует двадцатиминутного растолковывания да еще зазубривания в течение суток, дабы не запамятовать, в чем его смысл. Лучший способ проверки правильности детективного замысла — попытаться вообразить старый сад в сумерки и представить, что где-то поодаль раздался страшный крик. Вы двигаетесь на крик по извилистым тропинкам сада, пока не начинаете различать слова. Кричит незнакомец или слуга — фигура хоть и зловещая, но достаточно типичная для такого сюжета, словом, тот, от кого вы подсознательно ждете леденящего кровь признания. Разумеется, кричать он должен что-то краткое или простое, типа «Дворецкий — его отец!», или «Архидиакон — это и есть Кровавый Билл», или «Император перерезал себе горло». Но слишком многие — искусные — сочинители таких историй почему-то считают своим долгом придумывать невероятное нагромождение событий, каковые и приводят к вышеуказанному воплю в саду. Возможно, в этом есть своя логика, но зато нет внезапности. Безмолвие темного сада не может разорвать страшный вопль слуги: «Император перерезал себе горло при следующих обстоятельствах! Его Величество решил побриться, но, утомленный государственными делами, задремал в середине этой операции. Архидиакон же, будучи истинным христианином, сделал попытку завершить процесс бритья спящего монарха, но, вспомнив про указ об отделении церкви от государства, воспылал жаждой кровавой мести, однако после первой царапины испытал чувство раскаяния и бросил бритву на пол. Верный же дворецкий, заслышав что-то неладное, вбежал, поднял лезвие, но в суматохе все перепутал и нанес смертельный удар не архидиакону, а императору. Короче, все получилось как нельзя лучше, и теперь молодой человек и его возлюбленная могут перестать подозревать друг друга в убийстве и спокойно пожениться!!!»

Это объяснение, при всей его исчерпывающей полноте и убедительности, не очень годится в виде восклицания в темном саду и не воспринимается как труба архангела, возвещающая Страшный суд. Тот, кто в виде эксперимента попробует прокричать вышеупомянутый текст в сумерках собственного сада, убедится, с какими трудностями это сопряжено. Именно такими экспериментами, снабженными диаграммами, будет изобиловать наш маленький учебник.