Валентин Недзвецкий - Роман И.А. Гончарова «Обломов»: Путеводитель по тексту Страница 56

Обозначенная сюжетная грань «Обломова» в нем тем не менее отнюдь не единственная: с нею органически сплелись и слились рассмотренные в предшествующих разделах этого путеводителя мотивы оперного либретто «Нормы» В. Беллини, шекспировского «Гамлета», сервантесовского «Дон Кихота», отчасти и драматической поэмы А. К. Толстого «Дон Жуан». Так, слова Штольца о любви, с «силою Архимедова рычага» движущей миром, по основательному мнению Л. C. Гейро, вполне созвучны следующей мысли А. К. Толстого: любовь «законами живыми / Во всем, что движется, живет. / Всегда различна от вселенной, / Но вечно с ней съединена, / Она для сердца несомненна, / Она для разума темна», — в свой черед восходящей к заключительным строкам «Божественной комедии» — «Но страсть и волю мне уже стремила, / Как если колесу дан ровный ход, / Любовь, что движет солнце и другие светила» (пер. М. Лозинского) (с. 677–678).

Наконец, целостный сюжет «Обломова» вбирает в себя библейско-христианские мотивы запертого света и зарытого клада, а также переосмысленный путь древнего эпического персонажа. Какого именно, на это указывает знаменательное в свете будущности Ильи Ильича замечание романиста в «Сне Обломова» о том, как мать Илюши, любуясь им и разговаривая о нем с родственницами, ставила «его героем какой-нибудь блистательной эпопеи» (с. 91). Сама малообразованная родительница Обломова имела в виду скорее всего некий вариант сказания о Еруслане Лазаревиче или Илье Муромце. Но Гончаров, конечно, комически намекал на гомеровские «Илиаду» (как, по созвучию Илиона и имени Обломова, поэму об Илье) и «Одиссею», герой которой, преодолев бесчисленные препятствия и искушения, добрался-таки до родной Итаки. Илья Ильич также долго мечтал вернуться в свою Обломовку, но так и не сумел осуществить эту мечту. И изображенная от колыбели до могилы жизнь его, довлеющая не безустальному движению к идеалу, а неподвижности и покою, — поэтому своего рода Антиодиссея.

Внешне весьма незатейлива и общая картина обломовской жизни с ее «простыми, несложными событиями» и воспроизведением бытийных проблем, коллизий и драм человеческого существования в их бытовых проявлениях и через обыденные реалии. Но в картине этой вместилась архетипичная фигура героя, сомаштабного Гамлету, Дон Кихоту, Дон Жуану, Фаусту, Чацкому, и его, в глубинном ее смысле, вековечная драма, о которой хорошо сказал М. В. Отрадин. Называя Обломова «носителем особого сознания, которое не приемлет идею <…> постепенного преобразования жизни в соответствии с идеалом, с учетом объективных условий жизни и объективного хода времени», исследователь заключает: «такому сознанию, такому герою противостоит не рок <…>, а объективный ход жизни. Жизнь никогда не может стать только „пребыванием“, потому что она всегда <…> движение, становление. Такое сознание, такой герой неизбежно оказываются в непреодолимом конфликте с жизнью. В этом смысле можно говорить о трагизме обломовского существования»[233].

Раздел четвертый ЧТО ТАКОЕ «ОБЛОМОВЩИНА» И ЧТО ТАКОЕ «ШТОЛЬЦЕВЩИНА»?

«Обломовщина» — сквозной лейтмотив романа, оставшийся таковым и после существенного изменения его первоначального замысла. Впервые это художественное понятие (образный концепт) произнесено в «Обломове» устами Андрея Штольца в связи с представленным Ильей Ильичем «поэтическим идеалом жизни: „Это не жизнь! — упрямо повторял Штольц. <…> Это… <…>. Какая-то… обломовщина, — сказал он наконец“ (с. 142). Вслед за Штольцем его тут же акцентировано повторяет сам заглавный герой произведения („О-бло-мов-щина! — медленно произнес Илья Ильич, удивляясь этому странному слову и разбирая его по складам. — Об-ло-мов-щина!“); потом оно „снилось ему ночью, написанное огнем на стенах, как Бальтазару на пиру“, виделось в удивленном взгляде слуги, заставшим барина не как обычно в постели, а на ногах („Одно слово, — думал Илья Ильич, — а какое… ядовитое!..“); позднее, на загородной даче, Обломов попрекает им Захара, заведшего было и там „пыль, паутину“ („Возьми, да смети“ <…>… Ведь это гадость, это… обломовщина!»). Наконец, именно его Илья Ильич произносит при расставании с Ольгой Ильинской в ответ на вопрос девушки «Что сгубило тебя? Нет имени этому злу…» («Есть, — сказал он чуть слышно. <…> Обломовщина, — прошептал он…») (с. 142, 146, 166, 290). После последней встречи с Ильей Ильичем в доме Пшеницыной (гл. 9 четвертой части) Штольц этим понятием отвечает Ольге на ее взволнованные вопросы «Что же там делается? <…> Скажешь ли ты мне? <…> Да что такое там происходит?»: «Обломовщина! — мрачно ответил Штольц…» (с. 376). В эпилоге произведения к нему же прибегнет Штольц, поясняя своему приятелю-«литератору» <…>, с «апатичным лицом, задумчивыми <…> глазами», в облике которого узнается сам Гончаров, причину гибели его «товарища и друга»: «Причина… какая причина! Обломовщина! — сказал Штольц» (с. 382). После чего и «литератор», привлекая внимание своих читателей к данному понятию (ведь это он, якобы со слов Штольца, рассказал им в «Обломове» все, в нем написанное), «с недоумением» вопрошает: «Обломовщина! <…> Что это такое?» (там же).

Итак, «обломовщина», в глазах не только главных мужских персонажей романа, но и его автора, — ключ к жизненной участи Ильи Ильича Обломова. Но в чем же она состоит, и чем гончаровский смысл этого понятия отличается от его трактовок, данных критиками и исследователями?

Первым, кого в романе Гончарова интересовало не все произведение, а прежде всего названное понятие, был автор знаменитой статьи «Что такое обломовщина?» критик-революционер Н. А. Добролюбов. Вышедшая в свет сразу же после публикации «Обломова» (закончилась в апрельском номере «Отечественных записок» за 1859 год; статья Добролюбова появилась в майском номере «Современника» то же года), она отразила непримиримое отношение русских «мужицких демократов» этой поры к российскому либеральному дворянству, представителями которого критик заодно с Ильей Ильичем Обломовым сделал и Евгения Онегина, Григория Печорина, Владимира Бельтова, Дмитрия Рудина. Отнеся всех их к «обломовской семье», Добролюбов равно обвинил каждого в бездеятельности, мечтательности, разладе слова с поступком, уже без всякого изящного флера выявившихся в характере и поведении Обломова, но корнями своими уходящих в общую всем им причину — помещичье-барское состояние этих людей, позволяющее им жить за счет не собственного, а чужого труда. Именно оно, а не те или иные начала «натуры» Ильи Ильича повинны, убеждал своих читателей Добролюбов, в обломовской апатии, атрофии воли, неподвижности, зависимости от услуг других людей и беспомощности перед наглецами и прямыми мошенниками: барство оборачивается «нравственным рабством», первое и второе так «взаимно проникают друг друга <…>, что, кажется, нет ни малейшей возможности провести между ними какую-нибудь границу»[234].

В своей трактовке «обломовщины» Добролюбов опирался на первую часть романа и запечатленную в «Сне Обломова» систему барского воспитания маленького Илюши. И, «хотя Гончаров <…> был недоволен именно этой частью, он хвалил статью Добролюбова и далеко не только потому, что она была практически первой и высоко оценивала роман. Накануне отмены крепостного права, по словам современника, „нужно было яркое воплощение нашей апатии, нужна была кличка для обозначения нашей дореформенной косности“. И статья Добролюбова отвечала настроениям времени, что безусловно понял и оценил сам Гончаров»[235]. Но и одобрение романистом статьи Добролюбова не отменяет принципиально важного обстоятельства: критик-революционер увидел в гончаровской «обломовщине» только социально-бытовую грань этого художественного концепта, определенную крепостным правом и его нравственно-развращающим влиянием как на русского помещика, так и на все российское общество.

В отличие от Добролюбова, придавшего гончаровской «обломовщине» смысл всецело негативный, славянофил А. А. Григорьев и «почвенник» Ю. Н. Говоруха-Отрок, напротив, в своих отзывах об «Обломове» защищали «обломовщину», отождествляемую им с самим заглавным героем романа, даже от авторской «струи иронии» в ее изображении. Как считал, обращаясь к русскому читателю, А. Григорьев, «бедная, обиженная Обломовка заговорит в вас самих, если только вы живой человек, органический продукт почвы и народности»[236]. В Обломовке, бывшей для Григорьева средоточием «обломовщины», критику виделась сохранившаяся в провинциально-деревенской окраине России праобитель россиян. Отсюда резкий до грубости отзыв Григорьева (в письме 1859 года к М. П. Погодину) о статье «Что такое обломовщина?»: «…только <Добролюбов> мог такою слюною бешеной собаки облевать родную мать, под именем обломовщины…»[237]. В якобы предвзятом отношении к русской «помещичьей среде» и нехудожественном ее изображении в «Сне Обломова» обвинял Гончарова Говоруха-Отрок. Сравнивая девятую главу начальной части «Обломова» с «Капитанской дочкой» А. Пушкина и «Семейной хроникой» С. Т. Аксакова, он писал: «У них мы видим живых людей, своеобразный склад быта, у них мы видим и то духовное начало, которое проникает изображаемую ими жизнь, но ничего этого мы не видим в „Сне Обломова“, в мертвенных фигурах, представленных там»[238].