Игорь Золотусский - Фауст и физики Страница 6

признается он в начале трагедии.

«Мне не объять природы необъятной» — вот первая причина его ухода.

«Так пес не стал бы жить! Погибли годы» — вторая.

Современный физик мог бы сказать: и поделом. И поделом этому магу-колдуну, этому дилетанту. Конечно, для него «погибли годы». Истинный ученый, проведя в своей келье жизнь, не сказал бы этого.

Голос этого физика слышится в приговоре С. И. Вавилова: «Фауст — трагедия о действии, а не о мысли, не об ученом, а о человеке. Наука отбрасывается с самого начала». Он отлучает Фауста от науки, потому что тот ищет «простое и бесстыдное средство овладеть большим». Так называет Вавилов магию.

Поэтому разочарование Фауста для него естественно. Оно неизбежно, ибо за наукой Фауста не стоит ничего.

Для истинного ученого всякие упоминания о житейских благах немыслимы. Он живет вне критериев бедности и богатства: он богат духом.

А Фауст ищет наслаждений!

Но не будем торопиться судить Фауста. Мы уже условились, что Фауст — не тот ученый, каким мы его представляем себе теперь. И разочаровался он не в какой-то конкретной науке, а в способности разума «постичь все действия, все тайны». И в этом смысле ничего не изменилось для физиков со времен Фауста..

Гёте мог, конечно, завершить профессиональную трагедию Фауста профессиональной победой. Фауст мог открыть что-то, добиться какой-то полезной истины и с почетом умереть. Никто не оспорил бы такой победы. Это была бы победа данного Фауста, а в его лице — данной науки, данной жизни.

«Трагедия мысли» Фауста — это не трагедия физика или химика. Это не профессиональная трагедия. Это трагедия знания, трагедия человеческого духа, посягающего на абсолютное и неспособного «объять» его.

И эта трагедия не может отделиться от «трагедии действия», от трагедии жизни Фауста. Вавилов разделяет «трагедию об ученом» и «трагедию о человеке». Гёте не делает этого.

Для него нет отдельно ученого и отдельно человека. Для него есть одно лицо — человек.

«Ах, две души живут в больной груди моей, друг другу чуждые и жаждут разделенья», — говорит Фауст. Эти две души — два Фауста: Фауста, стремящегося сравняться с богами, и Фауста, который сознает свою конечность.

В Фаусте спорят «бог» и «червь» — бессмертный дух и смертное тело. Но оба они живут в нем, и оба равны по силе: Фауст не мог бы отдать предпочтение кому-то одному из них.

Для него «трагедия о мысли» не отделяется от «трагедии о действии», это одно целое, это — его жизнь. И она, жизнь Фауста, — предмет трагедии Гёте.

Вернемся к началу ее. После признания: «Мне не объять природы необъятной» следуют Фаустовы слова.

И где же вы, сосцы природы, — вы,Дарующие жизнь струею благодатной,Которыми живет и небо и земля,К которым рвется так больная грудь моя?Вы всех питаете, — что ж тщетно жажду я?

Фауст хочет теперь жить, как все.

Но он не может этого.

Что может старый человек, тело которого истлело для любви?

Что может ученый, который неспособен освободиться от своей мысли? От того, что он знает и знал?

В Фаустовом итоге жизни соединяются драма сознания и трагедия жизни. Тело Фауста стареет, его ждет физический конец.

Можно ли преодолеть это?

Фауст ищет преодоления первой трагедии в преодолении второй.

Так возникает договор с Мефистофелем, договор, по которому человек обязуется там оплатить черту все, что тот представит ему здесь.

«Там» и «здесь» в трагедии Гёте — это не только мир этот и мир загробный. Это и «две души» Фауста. Это содержащиеся в нем самом миры: мир сей — мир плотский, смертный, сладкий, и мир иной — мир мышления, мир духа, мир творчества.

Между ними разрывается душа Фауста и разрывается он сам. Поняв, что ему не постичь мира иного, Фауст переходит в мир сей. Он отбрасывает науку и предается житейским удовольствиям.

Ставка в этой игре — «ум» Фауста и «знанья светлый луч» — то «высшее», как признает Мефистофель, «чем человек могуч».

Ум — высшее, а любовь — низшее? Так получается по классификации черта. По его ранней классификации, добавим мы. Ибо это — начало пьесы, к концу ее сам черт переменит взгляды. Он не «перевоспитается», о нет. Он просто станет человеком. По крайней мере, захочет им стать.

Но об этом мы уже знаем. Сейчас нас волнует другое. Выход Фауста из мира иного в мир сей. Его игра, его метаморфоза, его жизнь.

Ведь Фауст еще и не жил для нас. Мы исследовали лишь часть его души, лишь одну его душу. Мы прошли по пути его сознания, по пути, который начался с отречения от науки и привел к признанию ее. Выход из драмы сознания был найден в самом знании.

Но есть ли выход из трагедии жизни?

Первые попытки Фауста выйти в мир сей оканчиваются неудачей. Он делает это буквально. Он покидает свою «нору», свою «тюрьму» и выходит на свежий воздух. В городе весна, пасха. Народ веселится, скабрезничает, поет, танцует. Парни шутят с девчонками, старики ворчат, кумушки судачат. «Здесь вновь человек я, здесь быть им могу!» — восклицает Фауст.

Его умиляет весна, ее «свежая, нежная зелень», пестрый наряд земли и людей, их веселье. Люди подходят к Фаусту, предлагают ему выпить с ними, благодарят его и его отца за лечение. Фауст пьет с ними, благодарит… но вдруг ум его разрушает эту идиллию.

— За что благодарит меня народ? — спрашивает Фауст. — За то, что мы с отцом варили зелье, которое никому не могло помочь?

Я сам дал тысячам отраву;Их нет — а я живу… И вотВ моем лице воздал народСвоим убийцам — честь и славу!

Проклятое знание! Оно убивает иллюзию. Оно разрушает надежду, выбивает все из-под ног у мечты.

Звон колоколов и церковное пение заставили Фауста выйти из кельи. Не раздайся этот звон, он выпил бы фиал с ядом. Но вот зазвучал голос веры, и Фауст бросил яд. Он потянулся к этому пению, к этому звону, к этой надежде.

Но и она, оказывается, обман.

«Слова толпы звучат насмешкой злою», — говорит Фауст Вагнеру.

Народ верит, что Фауст с отцом (тот тоже был ученый, алхимик) спасали людей. Фауст знает, что это ложь. Яд знания разрушает его чувство.

То, что кажется народу истиной, был звук пустой, мираж, как и магия Фауста. И снова призыв всей истины, истинной истины слышит Фауст. И он уже хочет оторваться от земли, покинуть мир сей, минуту назад обольщавший его:

О, дайте крылья мне, чтоб улететь с землиИ мчаться вслед за ним, в пути не уставая…

Фауст хочет мчаться за солнцем. Он хочет видеть у ног своих весь мир. Снова гордыня разума возносит его над реальностью. Снова он «бог», снова мир сей удаляется от его взгляда, превращаясь в подопытный шар.

Но он не в силах преодолеть земное тяготение. И Фауст, очнувшись, стонет:

Увы, лишь дух парит, от тела отрешась,—Нельзя нам воспарить телесными крылами!

Сопровождающий Фауста Вагнер следует за ним по пятам и «снижает» слова учителя.

Для Вагнера Фауст — «чудак», сумасшедший.

Так же рассуждает и ученик Фауста. Он быстро находит с чертом общий язык. Это язык циников. Ученик пришел не за наукой, а за карьерой. И когда Мефистофель рассказывает ему, как можно дурачить пациентов, — ученик выбирает медицину.

И ученик и Вагнер — пародия на тщеславные желания Фауста. Фауст смотрится в них, как в зеркало, видя лицо «второй» души своей.

Но потому-то он и Фауст, что кроме этой у него есть и иная душа. Фауст не только «червь», но и «бог».

Слыша, как Вагнер что-то сопит ему в ухо, Фауст восклицает:

О, как бы я плащу волшебному был рад,Чтобы улететь на нем к неведомому миру!Я б отдал за него роскошнейший наряд,Его б не променял на царскую порфиру!

В своем чистом желании истины Фауст доходит до самоотречения. Он отвергает высшие дары земной власти ради царства Духа!

Запомним эти слова Фауста. Вернемся к ним тогда, когда Фауст эту власть получит. И заметим, что именно в этот момент, в эту минуту искреннего самосожжения к Фаусту подбегает черный пудель.

Это — Мефистофель. Он услышал Фаустовы призывы. Засек его клятву. И решил, что его время настало.

Настал час искушения. Настала пора доказать этому «смешному божку земли», что он вовсе не бог.

Мефистофель застает Фауста в высшей точке разлада. Фауст в споре с самим собой. Он бессилен разрешить этот спор и готов передать его арбитру. Арбитр появляется — это Мефистофель.

Он цинично предлагает Фаусту пройти земную жизнь до дна. Он льет яд на больную рану Фауста, на рану сомнения, на рану безверия. Мефистофель сразу устраняет Вагнера. Зачем теперь Вагнер? Теперь оппонент Фауста сам черт.