Альберто Мангель - Гомер: «Илиада» и «Одиссея» Страница 7

Поэмы Гомера стали каноническими произведениями, представляющими космополитизм в изображении богов и героев. Однако интерпретация этого содержания неоднозначна. Можно утверждать, что эти тексты есть документированная истина, равно как и приводить метафизические аргументы в пользу аллегорических толкований. Этим спором и занялись две школы философской мысли. С одной стороны, историки соглашались с тем, что сюжетная линия, изложенная в поэмах Гомера, представляет собой более или менее достоверную параллель прошлых событий, отображение фактической реальности. Так, по мнению историка Страбона, «Одиссея» была написана с целью обучения географии: «Гомеру простительно… смешение в тексте выдуманных деталей, так как в итоге цель этого смешения — просвещать и наставлять»[41]. С другой стороны, философы заявляли, что поведанные Гомером истории суть поэтические иносказания. Многие, например, стоики, ссылались на Гомера для подкрепления своей позиции в споре или рассуждениях; в то же время другие, в том числе Аристотель, отказывались аллегорически истолковывать полностью вымышленные истории[42].

Историк Пол Вейн считает, что «в глазах философа миф представляет собой иносказательное обращение к философским истинам; для историка же миф — это не более чем незначительное отклонение от истинно имевших место событий»[43]. И для тех, и для других тексты Гомера являлись источниками, обойти которые вниманием не представлялось возможным. Поэтому два подхода к прочтению гомеровского эпоса и сейчас влияют на методы исследования и анализа творчества Гомера. Существуют те, по преимуществу археологи, кто полагает, что события, описанные в «Илиаде» и «Одиссее», на самом деле происходили и даются автором с величайшей точностью, включая место действия. Существуют также и те, кто ратует за иносказательную трактовку этих произведений, примеры чему встречаются со времён эпохи Рима.

К VI веку до н. э. Гомер стал не только величайшим поэтом древней Греции; он также оказал сильное влияние на картину мира своих соотечественников, на то, какими им виделись боги, и смертные, и те смертные, что пытались сравняться с богами, зачастую ведя себя отнюдь не так, как подобает богам. Как верно отметил философ Ксенофан, «Гомер и Гесиод приписали богам те качества, которые даже у смертных заслуживают порицания; их боги крадут, изменяют и обманывают друг друга»[44]. Гомер показал, что в суровом и изменчивом мире человеку нужно надеяться на себя самого, на свои силы и находчивость, а не на ветреных богов. Иллюстрацией к тому может послужить описанное в «Илиаде» без преувеличения отталкивающее поведение небожителей по отношению к Гектору. Сначала помощь Приамиду оказывают Зевс и Аполлон; затем они по собственному произволу оставляют его; более того, Афина под личиной одного из братьев Гектора вводит героя в заблуждение, побуждая вступить в схватку с Ахиллесом, которую — и ей это отлично известно — он проиграет[45]. Боги Гомера зачастую жестоки и вероломны.

Поведение же смертных героев Гомера нередко представляет собой поистине образец для подражания. Согласно этике греческих воинов, лучший воин — тот, кто сохраняет хладнокровие в бою и верность своим товарищам. Для лучшего понимания воинской культуры древней Греции важно вчитаться в строки Гомера, когда тот описывает просчёты Агамемнона, преданность Ахиллеса Патроклу и их крепкую дружбу, решительность твёрдого характером Гектора, просчитанную до мелочей стратегию Нестора, хитроумие Улисса. Поэтому уже десятки веков назад образование не мыслилось без обращения к творчеству Гомера. Когда молодой Алкивиад в ходе своего посещения школы около 430 года до н. э. обратился к учителю за книгой Гомера и услышал в ответ, что таковой в школьной библиотеке нет, он ни много ни мало свалил учителя с ног ударом кулака[46]; школа без Гомера — это не школа, а лишь жалкое место для обучения без источника знаний!

Гомер и философы

[Работы Гомера] заключают в себе целый мир… который можно изучать до скончания времён и, однако, чувствовать, что вы прикоснулись к одному-единственному атому этого космоса.

Несмотря на то, что Гомер и был, возможно, «величайшим» и наделённым «божественным даром» в глазах Сократа (или, скорее, Платона, вложившего восхваления в уста Сократа), его сочинения всё же представляли собой дилемму для философии. Платон в своём «Государстве» проводит аналогию между строем души человека и типом общества, в котором он живёт. Общественный строй с его делением на три категории (философов-правителей, воинов и торговцев) он рассматривает как некое отражение свойственных человеку потребностей — в умственной деятельности, доблести, а также насыщении (хотя, конечно, это лишь грубое упрощение гораздо более сложной социально-политической теории Платона[47]). В идеальном государстве недопустимо существование тех, кто описывает мир ложный, несуществующий, вымышленный: продукты труда людей, создающих образы образов, не есть истина и потому не должны иметь места в мире абсолютной справедливости. Например, образ ложа в искусстве — на полотне или в литературном произведении, — это всего лишь пустая копия реального ложа, а истинно только реально существующее, ибо реальность воплощает замысел божества. Даже таким мастерам, как Гомер (и здесь Платон выступает против самого почитаемого им поэта!), нет места в идеальном государстве, ведь автор не только даёт жизнь ложным образам; он создаёт людей, чьим неправедным переживаниям мы сочувствуем, и богов, часто ошибающихся в своих поступках. По словам Платона, литература (и творчество Гомера как лучший из её плодов) питает человеческую слабость к размышлению над чужими несчастьями, восхищению смелостью и сопереживанию печали того, кто «пусть и будучи человеком достойным, предаётся неумеренно своему горю». Именно эта жажда человеческой души утоляется литературой, и, чтобы быть свободным от неё, следует «пренебречь поэзией в целом»; иначе «насытив душу жалостью к чужой беде, мы не сможем избегнуть жалости к собственной»[48].(«Вот какой ценой приходится нам платить за спокойствие, — говорит один из героев антиутопии Олдоса Хаксли «О дивный новый мир». — Рано или поздно приходится сделать выбор между счастьем и тем, что люди зовут высоким искусством. Мы принесли в жертву высокое искусство»[49].) Сократ утверждал, что высокое искусство более всего развращает человека, будь то человек плохой или хороший: предлагая мнимый духовный опыт — знание о мире, полученное из чужих рук, подавляет в нас стремление к самопознанию и самокритике. Мы думаем, что открываем самих себя, вглядываясь в образы Ахиллеса, Улисса, Гекубы или Пенелопы; мы опускаем руки, позволяя Трое пасть — ведь нам известно, что она всё равно обречена; мы не стремимся более попасть в Итаку — ведь мы знаем, что в конце концов волны сами принесут нас туда.

Сократ считал, что труды Гомера не были написаны, чтобы воспитывать: Гомер не знал, как сделать человека лучше, так как, не обладая реальным знанием, обладал лишь искусством подражания, и именно поэтому его современники не принимали его творчество всерьёз. Сократ спрашивает: разве могли Гомер и другие великие поэты «помочь человечеству достичь совершенства?» Разве их современники «дозволили бы Гомеру и Гесиоду странствовать по миру со своими песнями? Разве они не пытались бы удержать певцов, дорожа ими больше мирских благ, вынуждая великих поэтов оставаться рядом? А если бы им это не удалось, разве не последовали бы они за своими кумирами повсюду, пока дух великих не стал бы и их духом?» Должно быть, осмысляя эти слова, Платон не осмелился высказаться относительно них, поскольку помнил, какая кончина ждала его учителя, лучшего из всех, приговорённого к смерти тем самым обществом, которому он так самозабвенно служил. Несомненно, Платон, знал (да и все творцы знают об этом): общество, пусть и поощряющее людей искусства жалкой милостыней пособий и премий, никогда не чтит и не вознаграждает должным образом тех, кто силой своего воображения и своим талантом пытается сделать нас лучше. Люди всегда и везде ценят золотые безделушки больше мастерства ювелира. Так, во всех диалогах Платона Сократ предстаёт спорщиком, который смело следует аргументам и развивает нить спора, куда бы та ни привела, ничего не утверждая наверняка, не приходя ни к каким непререкаемым истинам. «Я не могу согласиться с тобой», — говорит Гиппий Сократу в одном из диалогов. «Я и сам не могу с собой согласиться, любезный Гиппий; однако, как мне кажется, это утверждение и есть вывод, который следует из нашего с тобой спора»[50], — отвечает Сократ, даруя мыслям абсолютную свободу.