Ян Пробштейн - Одухотворенная земля. Книга о русской поэзии Страница 7

Русские футуристы, как известно, восстали против засилья вещей, против «адища» города (В. Маяковский), где, как писал Хлебников, «Жизнь уступила власть // Союзу трупа и вещи», против бездушной машины, топчущей человека. С хлебниковским «союзом трупа и вещи» перекликается образ Маяковского: «А во рту // Умерших слов разлагаются трупики»[65]: бездушная, бездуховная жизнь убивает и язык. Необходимо было оживить его, отыскать новый смысл и обновить сам язык:

Сегодня снова я пойдуТуда, на жизнь, на торг, на рынок,И войско песен поведуС прибоем рынка в поединок!

С известными стихами Маяковского из поэмы «Облако в штанах»:

Слушайте,Проповедует,мечась и стеня,сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!Мыс лицом, как заспанная простыня,с губами, обвисшими, как люстра,мы,каторжане города-лепрозория,где грязь и золото изъязвили проказу, —мы чище венецианского лазорья,морями и солнцами омытого сразу!

перекликается сюрреалистическая поэма-видение Хлебникова «Журавль», в которой кран превращается в чудовищного журавля, поработившего человека, которому, как древнему кровожадному богу или сказочному дракону, люди приносят в жертву своих детей:

Полувеликан, полужуравель,Он людом грозно правил,Он распростер свое крыло, как буря волокна,Путь в глотку зверя предуказан был человечку,Как воздушинке путь в печку.Над готовым погибнуть полемУзники бились головами в окна,Моля у нового бога воли.

Хлебников не просто — провод, по которому текут токи времени и бытия с разрядами любви и ненависти, насилия и противоречий, как в «Ночном обыске», который сродни «Двенадцати» Блока, Хлебников несет еще и свой заряд видения, убеждений, мировоззрений — воззрений на мир, в которых раскрываются и его собственные противоречия, и противоречия эпохи. Принявший с восторгом революцию, он воспел свободу:

Свобода приходит нагая,Бросая на сердце цветы,И мы, с нею в ногу шагая,Беседуем с небом на ты.

Однако этот мечтатель, безошибочным глазом ученого разглядев изменения в обществе, появление нового, еще более жестокого аппарата подавления, высказывает весьма точные и остроумные наблюдения о действительности:

Участок — великая вещь,Это — место свиданьяМеня и государства.Государство напоминает,Что оно все еще существует!

Хлебников негодует, что вещь вновь затмила человека, что вывелась новая порода «молодчиков-купчиков». Голод, поразивший Поволжье, Украину, Кавказ, воспринимался теперь им как Божья кара:

В пожарах степь,Холмы святые.В глазах детейВстают Батыи.Колосьев нет… их бросил гневноБоже ниц,И на восток уходит беженец.

А в одном из последних своих стихотворений, «Всем», датированном апрелем-маем 1922 г., уже открытое и гневное неприятие результатов революции, гражданской войны и отречение от своих прежних взглядов:

Есть письма — месть.Мой плач готов,И вьюга веет хлопьями,И носятся бесшумно духи.Я продырявлен копьямиДуховной голодухи,Истыкан копьями голодных ртов.………………………Ах, жемчуга с любимых мною лицУзнать на уличной торговке!Зачем я выронил эту связку страниц?Зачем я был чудак неловкий;Не озорство озябших пастухов —Пожара рукописей палач, —Везде зазубренный секачИ личики зарезанных стихов.Все, что трехлетняя година нам дала,Счет песней сотней округлить,И всем знакомый круг лиц,Везде, везде зарезанных царевичей тела,Везде, везде проклятый Углич!

Эффект неприятия действительности усиливают метафоры: «продырявлен копьями духовной голодухи», «истыкан копьями голодных ртов» (при этом они читаются и в прямом, и в обратном порядке: А = В и В = А); «связка страниц», разумеется, подразумевает историю и действительность, поэт и провидец винит себя за собственные пророчества; усложненная инверсией метафора «пожара рукописей палач», то есть палач, уничтоживший рукописи в огне (тавтология служит здесь для усиления) предельно реализуется затем в метонимиях: «зазубренный секач» и «личики зарезанных стихов», а мотив разрушения культуры и духовной жизни передается всеобъемлющей исторической метонимией: «Везде, везде проклятый Углич» — символ узурпации, беззакония, разрушения.

Угроза заключается не только в том, что можно затеряться на просторах времени и бытия, в первобытном язычестве или в космосе, но и в том, что хаос рождается из земного насилия и угрожает захлестнуть космос, принять вселенский масштаб. Если «…писатели ножом…// Священники хохота…// Священники выстрелов// Запевалы смерти» («Настоящее») начнут учить «ближние солнца //Честь отдавать», это неизбежно приведет ко вселенскому хаосу и насилию. Не случайно в программном произведении «Ладомир» — не только мир лада, гармонии, любви, но и мир борьбы, противоречий, нередко непримиримых, мир насилия:

Это Разина мятеж,Долетев до неба Невского,Увлекает и чертежИ пространство Лобачевского.

В сознании поэта макрокосмос и микрокосмос существуют нераздельно и объединяются в слове, именно в силу этого слово порождает «космический мятеж», который, в свою очередь, захлестывает и слово, язык:

Те юноши, что клятву далиРазрушить языки,Их имена вы угадали —Идут увенчаны в венки.

Однако Хлебников — творец[66] и для него «разрушить языки» — означает создать новые, творить язык вселенской любви: «Язык любви над миром носится / И Песня песней в небо просится», а в финале «Ладомира» поэт призывает:

Черти не мелом, а любовьюТого, что будет, чертежи.

Русский религиозный философ Николай Бердяев писал: «Свобода — любовь. Рабство — вражда. Выход из рабства в свободу, из вражды „мира“ в космическую любовь есть путь победы над грехом, над низшей природой»[67]. Хлебников всю жизнь искал выход из хаоса в космос, из рабства в свободу. Мечта Хлебникова — объединение человечества, слияние не только культур и традиций, религий и мифологий, но и буквальное, физическое объединение, которое Хлебников, кожей чувствуя единые истоки человечества, доводит до логического и, на первый взгляд, казалось бы гиперболизированного воплощения в главе «Единая книга» из поэмы «Азы из Узы», в которой узами связывает воедино истоки, начала (потому и «Азы») и современность:

Я видел, как черные Веды,Коран и Евангелие,И в шелковых доскахКниги монголовИз праха степей,Из кизяка благовонного,Как это делаютКалмычки зарёй,Сложили костерИ сами легли на него —Белые вдовы в облако дыма скрывались,Чтобы ускорить приходКниги единой,Чьи страницы — большие моря,Что трепещут крылами бабочки синей,А шелковинка-закладка,Где остановился взором читатель, —Реки великие синим потоком:Волга, где Разина ночью поют,Желтый Нил, где молятся солнцу,Янцекиянг, где жижа густая людей,И ты, Миссисипи, где янкиНосят штанами звездное небо,В звездное небо окутали ноги,И Ганг, где темные люди — деревья ума,И Дунай, где в белом белые люди,В белых рубахах стоят над водой,И Замбези, где люди черней сапога,И бурная Обь, где бога секутИ ставят в угол глазамиВо время еды чего-нибудь жирного,И Темза, где серая скука.Род человечества — книги читатель,А на обложке — надпись творца!

Цепь метонимий образует величественный каталог-перечисление в духе Уитмена. В этом отрывке, первом подступе к теме гибели богов, к которой Хлебников обращается и в «Ладомире», о чем несколько ниже, а впоследствии разворачивает в пьесу «Боги», и затем использует в сверхповести «Зангези», метонимии, представляющие священные книги мировых религий, сами готовят (переходя в олицетворения) костер и сжигают себя, подобно тому, как сам Хлебников сжигал страницу за страницей, читая «Искушение святого Антония» Флобера[68], во имя единой книги и единой религии.