Нина Меднис - Венеция в русской литературе Страница 8

Почти те же исходные знаки ассоциативных рядов и с тем же кольцевым кружением образов обнаруживает стихотворение А. А. Голенищева-Кутузова (1894):

Заветный сумрак, тишина,Лишь весел плеск в немом просторе,Венецианская луна…Адриатическое море…По синим медленным волнамПлыву в задумчивой гондоле;А сердце рвется поневолеК иным, далеким берегам.В волнах полуночных тумановТам месяц бледный из-за тучНаводит свой холодный лучНа сонмы плещущих фонтанов…… И, одинок, с тоской во взореПлыву я!.. Полночь, тишина…Венецианская луна…Адриатическое море…

Во всех подобных случаях ассоциации сохраняют некий апофатический оттенок, но важно, что порождаются они именно знаками венецианского топоса.

В литературе ХХ века пространственные взаимопроекции представлены более сложно и вариативно, что не исключает возможности прямых эмпирических параллелей, особенно часто возникающих в путевых очерках. Так, В. Розанов пишет о сходстве соборов св. Марка и Василия Блаженного. Убранство венецианских дворцов рождает у П. Перцова довольно свободную ассоциацию с русскими дворянскими усадьбами: «Я невольно вспомнил здесь о наших крепостных усадьбах и дворянских домах: „соблюдая пропорцию“, разве не тот же быт, не то же миросозерцание и в водах венецианских лагун, и в степях Заманиловки?» (22).

В начале столетия резонантность Венеции оригинально проявилась в сюжетах, связанных с явлением метемпсихоза, как в третьем стихотворении венецианского цикла А. Блока и в «Венеции» (1902) В. Брюсова. Стихотворение «Слабеет жизни гул упорный…», как и предшествующее ему, было написано А. Блоком уже в России, после возвращения из итальянскогопутешествия, что нашло отражение во второй строфе:

Очнусь ли я в другой отчизне,Не в этой сумрачной стране?И памятью об этой жизниВздохну ль когда-нибудь во сне?

Отрицание «здесь и теперь» в этом стихотворении связано не с конечностью бытия вообще, а с возможностью духовной трансмиссии и утверждения себя в «там» и «потом»:

И неужель в грядущем векеМладенцу мне — велит судьбаВпервые дрогнувшие векиОткрыть у львиного столба?

Таким образом, Россия и Венеция оказываются соотнесенными как две родины — реальная и потенциальная, своя-чужая и чужая-своя. Последнее очень сильно представлено в блоковском ощущении Венеции, глубинное родство с которой он почувствовал, едва увидев ее[39]. То, что, будучи в Венеции, А. Блок ощущал почти как возврат в места предыдущей жизни, в места «воспоминаний невозвратных», по определению, данному им в «Молниях искусства», в венецианском цикле приобретает форму своего рода «воспоминаний о будущем». С некоторым семантическим смещением, свернутый до одной строфы, но, в сущности, тот же связанный с метемпсихозом и Венецией сюжет в том же 1909 году проявляет себя и в стихотворении «Все это было, было, было…»:

И в новой жизни, непохожий,Забуду прежнюю мечту,И буду так же помнить дожей,Как нынче помню Калиту.

Перекличка Венеции и России, Венеции и Петербурга постоянно звучит в поэтическом сознании А. Блока, приводя порой к совмещению топосов с помощью именных переносов, что возникает, к примеру, в посвященном Л. А. Дельмас стихотворении «От знающего почерк ясный…» (1915), где А. Блок называет Ponte dei Sospiri мост через реку Пряжку, находившийся около его дома в Петербурге:

От знающего почерк ясныйРуки прилежной и прекрасной,На память вечную о томЛишь двум сердцам знакомом мире,Который вспыхнул за окномЗимой, над Ponte dei Sospiri…

Позднее, в 40-х годах, сходная ассоциация возникнет у А. Шайкевича, который назовет свои мемуары «Мост вздохов через Неву».

Между этими временными точками лежит еще один вариант совмещения топики, который предстает сразу в двух выразительных формах — словесной и живописной: А. П. Остроумова-Лебедева, вспоминая в «Автобиографических записках» о втором посещении Венеции, отмечает органичную совместимость северного петербургского фона с венецианским городским пейзажем.

В ином ассоциативном ракурсе, с видением Венеции из Петербурга и локальным утверждением ее в пространстве последнего, представлена перекличка топосов в стихотворении Б. Лившица «Летний сад» (1915):

Еще, бессмысленная суша,Ты памятуешь пены спадИ глас Петра: «сия ВенушаДа наречется Летний сад».

Обращение к образу сопрягающихся топосов не остается уделом поэтов, мемуаристов, писателей 10–30-х годов. В 1994 году в «Новом мире» было опубликовано стихотворение Е. Храмова «Возрождение», где возникает соотношение, семантически обратное тому, что мы видели у А. П. Остроумовой-Лебедевой, но с теми же перекликающимися пространственным точками. Венеция здесь, в ряду прочих итальянских локусов, выступает как живописный фон, на котором в пространственной и временной перспективе прорисовывается один из ярчайших, ключевых образов, порожденных Петербургом:

Холмы голубые Тосканы,Густой веницейский закат,И плещут сирены хвостами,И Данте спускается в ад.

Рождаются Джоттовы фрескиНа них еще странно смотретьИ купола БрунеллескиГотовятся к солнцу взлететь…

… И в этом сиянье чуть брезжит,Как слабый рисунок пером,Голодный студент на РазъезжейС готовым на все топором.

Обратный вариант видим в «Поэме без героя» (1941) А. Ахматовой, где не Петербург устремляется к Венеции, а Венеция приближается к Петербургу и в маскараде сливается с ним:

И, как будто припомнив что-то,Повернувшись вполоборотаТихим голосом говорю:«Вы ошиблись: Венеция дожей —Это рядом…».

Позднее включение Венеции в российские пространственные границы реализуется как мечта о Венеции, рожденная при созерцании северных широт. Один пример такого наложения пространств мы уже рассматривали — это стихотворение Б. Ахмадулиной «Венеция моя», с проекцией венецианского топоса в карельском. Другой в поэзии 90-х годов обнаруживается у В. Литусова:

Ладно, ладно, спроси себя: где я,а ответу — не хочешь, не верь;за окном догорает Помпеяи Венеция плещется в дверь.

В обоих случаях — и у Б. Ахмадулиной, и у В. Литусова — речь фактически идет о соотношении ментального пространства с утвердившейся в нем Венецией и пространства реального. Они располагаются на разных уровнях, но перекликаются, соприкасаются благодаря физической вписанности героя в первичный, российский, топос и взаимно трансформируют друг друга в художественном тексте.

Перекличка России и Венеции в литературе ХХ века предстает, как видим, с новой семантикой и в обновленных формах, но истоки ее — в литературной венециане века предыдущего. Действительно новым явлением, характерным именно для русской венецианы ХХ столетия, стало расширение географического горизонта и, следовательно, заметное умножение количества пространственных точек, так или иначе сопрягаемых с Венецией. Прецедент такого рода в русской литературе отмечен, но именно как прецедент. Мы имеем в виду уже упоминавшееся стихотворение К. Павловой «Гондола», где Россия представлена только как одна из составляющих развернутого географического веера, который включает в себя Трою, Константинополь, острова Эгейского моря, Неаполь, другие города Италии. Следует отметить, однако, что поэтическая география Каролины Павловой базируется в этом случае на традиционных точках вокруг венецианского топоса. Пространственное мышление нынешнего века с его большей широтой и свободой вписывает Венецию в обширнейший мировой пространственный контекст. Уже в начале века рядом с привычными топографическими обозначениями обнаруживаются свежие варианты, как, к примеру, в стихотворении А. Ахматовой «Долго шел через поля и села…» (1915):

И пришел в наш град угрюмыйВ предвечерний тихий час,О Венеции подумалИ о Лондоне зараз…

К сожалению, в русской литературной венециане есть временной провал продолжительностью почти в семьдесят лет, когда внешний горизонт по понятным историческим причинам резко сужается с тем, чтобы в 90-х годах столь же резко, стремительно развернуться. При этом резонантность венецианского топоса количественно и качественно возрастает. Бегущая волна захватывает все более удаленные от Венеции точки, лежащие уже на других континентах. В данном отношении, как и во всех прочих, для поэтической венецианы 90-х годов очень характерно стихотворение Е. Рейна «В Летнем саду над Карпиевым прудом в холодном мае…». В тексте стихотворения отчетливо прорисовывается пространственный треугольник, связывающий в движении по его периметру Россию, США и Венецию с одновременной знаковой вмещенностью этих топосов друг в друга, ибо фотографии Венеции помещены в американском журнале «Лайф», который отыскивается в Петербурге. Все эти пространственные сопряжения, и именно в такой последовательности, глубоко значимы для поэтического и реального пути россиян к Венеции в 80–90-х годах. Это путь И. Бродского, Л. Лосева, в значительной мере самого Е. Рейна и других. Движение к уже своей и знакомой, но еще не увиденной Венеции прочерчено в стихотворении с такой образной, типологической и психологической точностью, что мы считаем необходимым привести его текст полностью: