Юрий Терапиано - «…В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда»: Письма Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову (1953-1972) Страница 8

Новоселье мое (как жаль, что прекратилось «Новоселье», журнал, хотя в нем было много и плохого!) — в смысле вещей — комнаты, столовая, библиотека, комфорт и т. д. — все новое, чистое, хорошо сделанное. Иное — личное переживание, психика и т. п. Удастся ли наладить жизнь, писать, работать — как ни в чем не бывало или же все-таки «жизнь» уже не сможет быть той жизнью, как «на свободе»? — вопрос приспособления и опыта нескольких месяцев. Но материально, полагаю, больше мне не нужна помощь.

Как Вам понравится изречение одного местного редактора: «Мы ищем таких произведений, которые понравятся приходам и Общевоинскому союзу — они наша прочная читательская база, большие же таланты для нас скорее стеснительны». Золотыми буквами можно вырезать эти слова на ограде памятника российской эмиграции.

Желаю Вам всего доброго.

Ю. Терапиано

15

7. IV.55

Многоуважаемый Владимир Федорович,

Спор наш о футуризме высказывание Г. Иванова не очень облегчит, ведь говоря о футуризме как о своем начале, Г. И<ванов> имел в виду то, что он описал в «Петербургских зимах» («воспоминания» его я читал в рижском издании до войны, а «чеховских» не читал, говорят — одно и то же[93]); — т. е. просто 17 лет и примкнул всерьез к футуристам типа Северянина и Бурлюка, как раз: «Rayon de rayonne» — это скорее французский рецепт, «dadaisme» (от детской лошадки «dada»), игра пол ребенка, пол наивность — «где-то белые медведи», но ни они, ни верблюд ничего не спасли, и «брюки Иванова» тоже, а поэзия Иванова держится на «Розах» больше, чем на «Rayon». Самое название этого отдела — отделение искусственного шелка в магазинах: «район искусственного шелка». Между нами — для И<ванова> самый большой вопрос — лучше ли его новые стихи, чем «Розы», или нет? Он явно чувствует неблагополучие и безвыходность своей поэзии как поэт, как человек же — все-таки боится смотреть правде в глаза. Вот почему, чтобы разобраться по существу в И<ванове>, нужно знать три момента: 1) Юность, футуризм, потом акмеизм — не глубоко, и путь еще не найден, до «Садов» включительно Иванова-поэта еще нет, есть только талантливый стихотворец[94].2) Затем — вместо Гумилева, с его очень ограниченным кругом поэтических интересов, — Париж, влияние Гиппиус, молодой Адамович, блестяще разрушавший благополучие дореволюционных идеологий и поэтических credo, — в какой-то мере — «мера» для его друга — Иванова, борьба с Ходасевичем и «Розы» — рождение поэта-Иванова, его (инстинктивно угаданное скорее, чем понятое) ощущение трагедии современного человека, «после всего». А далее 3) — и в этом трагедия, — человеку-то этому дальше идти некуда, и до сих пор И<ванов> честно бьется, как прорвать эту пелену, как и куда прорваться? А если некуда (то, что еще в 30-х годах говорил ему Ходасевич) — тогда… вот Вам «Иванов 40 и 50-х гг.». Теперь — о другом. Я сложил Ваши возражения из всех писем вместе, получилась отповедь на 120 %, по всем пунктам, т<ак> что я, вздохнув и перечитав эту общую отповедь, подумал о всех моих грехах сразу. Но, м. б., самое неприятное — это указание на то, что с пошляком Забежинским я расправился слишком мягко и т. д. Но вообще— то наше «metier», «ремесло», часто бывает неприятным и — «многое написал бы иначе, если бы…».

Стихов Сирина я не люблю, у него формальный талант, внешний блеск, постоянно — слишком уж здорово, постоянно — он утомительно красуется этой способностью. Поэму, конечно, читал, вспоминаю, — и не люблю! Вспоминаются (куда большие масштабом) стихи А. Белого — и все— таки не поэт, а прозаик. И примитивная, наивная поэзия Бунина — тоже «стихи прозаика», кажется, нужно давать всякому поэту написать прозу и, если не может, выдавать звание поэта. А Лермонтов стал бы великим русским прозаиком, если бы жил. На слух — стихи Пушкина — только стихи, проза Пушкина… стихи Лермонтова — не совсем стихи, а проза — гениально хороша. Ходасевич, слушая подобные рассуждения, говорил: «У Пушкина — все гениально, а то, что Лермонтов стал бы прозаиком, данных нет утверждать».

Об «А<ндрее> Б<елом>» Мочульского я написал уже в «Н<овом> р<усском> с<лове»>[95]. М<очульского> я очень любил, был с ним долгие годы в большой дружбе, хотя не разделял его взглядов[96].

Мне очень жаль, что Вы не в Париже (особенно довоенном), т. к. чувствую в Вас и «темперамент бойца», и содержание, и духовность, и одаренность литературную. А вместо этого — у Вас все время «отрывки разговоров» в к<аком>-н<ибудь> мало читаемом журнале, вместо «Зеленой лампы», «Чисел» или «Последних новостей». Ах, какую можно было бы составить группу или журнал… Дело со съездом (на что я очень надеялся, главным образом в смысле встреч) что-то сейчас захромало, не уверен, что удастся, а жаль.

В материальном плане в «доме» хорошо. Иванов (который в «доме» на юге) старается перевестись к нам — не знаю, удастся ли. Поздравляю Вас с наступающим Праздником Св. Пасхи и желаю всего самого лучшего.

Ю. Терапиано

16

24 мая <19>55

Многоуважаемый Владимир Федорович,

До сих пор еще мы, «парижане», не получили 4-го выпуска «Опытов», поэтому я лишен возможности обсудить интересную статью Г. Адамовича[97]. Иваск пишет, что экземпляры будут посланы, спасибо и на этом.

Хотелось бы мне прочесть в печати и Вашу поэму еще раз, чтобы проверить свое впечатление.

Судя по рецензии Аронсона[98], Адамович отрекся от того, чему «поклонялся» и что сам же и придумал, т. е. от «парижской ноты», но ведь всегда и всюду у Адамовича и «нет», и «да», и «хорошо, потому что плохо», и «плохо, потому что хорошо», постоянно он переливается хамелеоном. А «парижане» с самого начала заранее приняли, что синей птицы никому не удастся поймать, заранее приняли неудачу. В сущности, ведь и Пушкин, особенно если бы он еще жил, тоже уперся бы в безысходность «делания». М. быть, в настоящем серьезном плане, т. е. в плане того, для чего посылается в мир человек, подчеркнуть искусство есть «горестный удел», и Рембо, вдруг замолкший, узнал, быть может, какую-то высшую правду. И Ходасевич тоже замолчал, хотя в его «уходе из поэзии» сыграла роль и его неуверенность в себе как в поэте, и нервная обида на Г. Иванова, «убившего» его — действительно очень злой статьей «В защиту Ходасевича»[99] в «Последних новостях». Х<одасевич> так был расстроен, что хотел кончать жизнь самоубийством… Кажется, все, что происходит с человеком во время таких «переломов», представляет из себя смесь «низкого» с «высоким», порой в самой невероятной пропорции, поэтому так и жаль людей. Ходасевич «не верил в себя» в поэзии потому, что был умен — для громких успехов необходима «вера в себя», которой отличаются не умные люди. «Глуповатость» необходима — ив стихах — в какой-то мере, и в самом авторе. В молодом возрасте все еще кажется «замечательным», а потом начинается «комплекс Ходасевича».

Роль Белого в области прозы — бесспорна, что же касается до его теории русского стиха, вспоминая «Символизм» и его переделки, согласно своей же теории, собственных стихов — страшно становится. И поэтом, в полном смысле этого слова, он не был, поэтому и не чувствовал всей невыносимости и фальшивости многих своих рассуждений и даже своих признаний о том, что он хотел сказать и т. п. М. Цветаева, сама вся бывшая «теорией в своей практике», и та, — сквозь ее слова чувствуется, — понимала, что Белый — только стихотворец. И Мочульский прав, приведя в доказательство («поэт» и «не поэт») две поэмы о революции — «12» Блока и поэму Белого.

Да, кстати, Мочульский меня подвел. Он пишет о жене Б<елого>, Анне Алексеевне («Асе»)[100] так, что я понял: ее уже нет на свете, поэтому и процитировал эпизод с Кусиковым. Оказалось, что умерла ее сестра, а она жива, находится в Дорнахе, в Швейцарии, и получился «гаф» — пришлось свалить вину на покойника, тем более что он виноват.

По поводу идеи съезда — до сих пор с нею возятся, и до сих пор еще ничего определенного сказать нельзя.

Крепко жму руку.

Ю. Терапиано

17

15. VII.55

Многоуважаемый Владимир Федорович,

Вы, вероятно, уже получили «Литературный современник». Я сейчас пишу о нем[101]: в общем, мог быть гораздо хуже; абсолютно пошл только Сургучев[102] (к тому же была эта пьеса напечатана еще в России в 1920 г. — есть что доставать из прошлого!). Стихи, конечно, тоже не все на высоте.

Вы меня озадачили: «Пиковая дама» написана во Флоренции; «“Мертвые души” — в Риме…» (не все). Как это, т. е. «во Флоренции», нужно понимать? Ведь Поплавский свидетельствует, что «П<иковую> д<аму>» Чайковский писал в России, в Клине? Разъясните, пожалуйста, в чем дело.