Людмила Зубова - Поэзия Марины Цветаевой. Лингвистический аспект Страница 9

Разложение слова на составляющие морфемы и превращение морфем в слова, т. е. обратная деривация, является у М. Цветаевой одним из важнейших средств оживления внутренней формы слова. Цветаева осуществляет как бы перевод с синхронии на диахронию. Особенно это касается наречий — грамматической категории, в основном образованной сравнительно недавно, уже в исторический период развития языка, и поэтому вполне допускающей обратную деривацию. Иногда для такого расчленения достаточно графических средств — раздельного или дефисного написания наречия: «Совсем ушел. Со всем — ушел» (С., 326), — иногда графическое членение поддерживается параллельным окказионализмом, образованным по модели расчлененного наречия: «В наш час страну! В сей — час страну!» (С., 307). Расчленение слова как способ этимологизации осуществляется в произведениях М. Цветаевой достаточно широко и касается различных частей речи:

Я — деревня, черная земля.Ты мне — луч и дождевая влага. Ты — Господь и Господин, а я — Чернозём — и белая бумага! (И., 130);

Нищеты вековечная сухомять! Снова лето, как корку, всухую мять! Обернулось нам море — мелью: Наше лето — другие съели! (С., 311);

Изнемогаю. Не могу играть (И., 607);

Две ноги свои — погреться — Вытянувший и на стол Вспрыгнувший при самодержце Африканский самовол —(…)Что вы делаете, карлы, Этот — голубей олив — Самый вольный, самый крайний Лоб — навеки заклеймив (С., 293, 295)

Расчленение-этимологизация является также способом толкования или переосмысления иноязычных слов:

Ствол пальмы? Флага шток.В мир арок, радуг, дуг Флагштоком будет — звук. Что — руки! Мало двух. Звук — штоком, флагом — духЕсмь: Слышу («вижу» — сон!) (И., 510).

Этимология заимствованного слова и его калькирование на русский язык нередко становятся сатирическим средством. Так, в «Крысолове» обыгрывается слово папье-маше. Эта сатирическая сказка создана по мотивам немецкой легенды о музыканте, спасшем город Гаммельн от крыс; поворотным элементом в ее сюжете является отказ городских властей выполнить свое обещание отдать дочь бургомистра замуж за музыканта. Вместо этой награды музыканту предлагается футляр из папье-маше для флейты. Слово папье-маше употреблено сначала в том виде, в котором оно и было заимствовано русским языком из французского. Затем оно калькируется Цветаевой с соблюдением грамматических отношений внутри сочетания: жеваная бумага (страдательное причастие + существительное). Затем Цветаева обыгрывает каждый компонент словосочетания отдельно. Она не допускает фразеологической устойчивости этой кальки: каждый из ее компонентов ставится в ряд однокоренных слов, предельно обнажая внутреннюю форму заимствованной лексемы:

— Главное — умысел!— В траты не сунувшись.Чтоб от души — к душе —Как из папье-маше!

Кабы малейший какой в душеПрок был — у всех была бы.А в переводе папье-маше —Жеваная бумага.

Хоть не корова, а нажую!Боги — а рты замажем!(Так же, как критика — соловью:)Жвачкой, притом — бумажной.(…)И предложить взаменНечто из царства чар:На инструмент — футлярЖвачно-бумажный.Ибо не важноЧто («Вещество — лишь знак».Гете) — а важно — как (И., 526).

Буквальный смысл иноязычного слова разоблачает низменный смысл жеста, поступка бюргеров. Само же слово папье-маше выполняет в тексте еще и ту же роль, что и цитата из Гете, — роль респектабельного прикрытия лживого ничтожества.

М. Цветаевой свойственно постоянное этимологизирование имени Марина, на что неоднократно указывали исследователи (Эткинд 1978; Фарыно 1981; Богославская 1984 и др.). На этой этимологии Цветаева строит образ своей лирической героини в его отношении к миру:

Но имя бог мне иное дал: Морское оно, морское! (С., 32);

Маринушка, Маринушка, Марина — синь-моря! (И., 148),

Кто создан из камня, кто создан из глины, — А я серебрюсь и сверкаю! Мне дело — измена, мне имя — Марина, Я — бренная пена морская (И., 162).

Е. Фарыно, подробно анализируя структуру и семантику этого стихотворения, обращает внимание на функциональную значимость такой этимологии для творчества Марины Цветаевой в целом: «Личное паспортное имя „Марина“ не только присваивается лирическому субъекту — Цветаевой — и не только окказионально семантизируется (как это имеет место в разобранном стихотворении), но и возводится — уже семантизированное — в ранг одной из главных моделирующих категорий ее поэтики. Во многих случаях само имя уже не упоминается, оно подменяется своим „переводом“, но переводом, который предполагает знание исходного оригинала… (ср., например, цикл „Бессонница“ (…) или „И что тому костер остылый…“ из „Двух песен“ (…)). Через имя и его „перевод“ лирический субъект Цветаевой артикулирует свою сущность в лунарно-акватических терминах, типа морской стихии, воды, раковины и т. п. И этим самым обнаруживает в себе мифологическое космогоническое начало, основу бытия. Само собой разумеется, что не имя диктует „я“ такую систему моделирования, а как раз наоборот — система (а точнее: определенная семиотическая установка) заставляет „я“ так именно воспринимать свое имя. Но это случайное совпадение имени с моделирующей системой делает из Цветаевой эталонный и предельно эксплицированный образец перехода поэзии XX века на предречевые (биофизиологические) системы моделирования» (Фарыно 1981, 42–43).

Нередко у Марины Цветаевой встречается и скрытая этимология, когда смысл одного слова объясняется через значение другого, бывшее ему синонимичным. Так, в метафорическом, парадоксальном на первый взгляд афоризме рождение — паденье в дни семантически сближены понятия «рождаться» и «падать», в современном языке совершенно различные, но в истории языка совмещавшиеся в одном корне, что проявляется при сопоставлении слов возникновение и ниц, синонимичных словам из цветаевской строки. Этнолингвистические исследования последних лет показывают, что такое семантическое сближение имеет корни в мифологических представлениях о рождении, возникновении (Дуличенко 1982, 95–96).

Интересный пример этимологии, скрытой в семантике слов, представляет собой цветаевское преобразование фразеологического парного сочетания тоска-кручина — одного из самых типичных фольклорных клише: Нет такой вершины, чтоб тоске — крута! (И., 351). В современном русском языке компоненты фразеологизма тоска и кручина синонимичны, однако уже забытые исходные значения их различны. Слово тоска этимологически связано со словами стискивать, тесно, а кручина — со словами крутить, крутой. По своему первичному, образному значению тоска-кручина — это то, что стискивает и скручивает: интенсивность страдания представлена в сочетании двумя дополняющими друг друга действиями, характеризующими понятие с разных сторон. М. Цветаева оживляет стертую внутреннюю форму обоих слов превращением фразеологизма в развернутую метафору. Регенерация внутренней формы фразеологизма напоминает читателю прежние значения его компонентов, но не повторяет их. Во фразеологизме компоненты объединены сочинительной связью и синтаксически тождественны, а в цветаевском сочетании одно из них представляет собой предикат другого. «Тоска» представлена как потенциальный и всесильный субъект движения и тем самым персонифицирована, как персонифицированы в русском фольклоре названия болезней и других видов страдания (Черепанова 1979, 4–5). Таким образом, частичная, смещенная реэтимологизация фразеологических компонентов позволяет Цветаевой восстановить еще одно типологическое свойство фольклорного слова, непосредственно в самом фразеологизме не заложенное, но исконно связанное с его семантикой. Регенерация внутренней формы слова кручина встречается у М. Цветаевой неоднократно. Так, в строках «Встал Царевич сгорбленный, || Кручинный такой» (И., 349) сближаются слова с синонимичными корнями — горб- и — крут-. При этом в едином образе объединяются характеристики внешнего, физического и внутреннего, психологического или духовного проявления кручины. В следующем примере значение слова кручина выражено имплицитно — благодаря контекстуальному описанию признаков страдания, выявляющему внутреннюю форму слова через производящий глагол крутить: