Григорий Свирский - На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986 Страница 9

Самый простой советский человек, проще некуда, зорок, чуток, уязвим.

И тема эта, глазами лейтенанта Керженцева, рассматривается все пристальнее, все глубже и разностороннее.

Оскорбляет, досаждает, случается, разлагает таких парней не только постоянное застращивание, но и многое другое, скажем, привычная ложь донесений. По донесениям, противник теряет втрое больше, советские — втрое меньше. «Один раз в расположение нашего полка падает «мессершмитт», — сообщает Некрасов. — Кто его подбил — неизвестно, но в вечерних донесениях всех трех батальонов значится: «Метким ружейно-пулеметным огнем подразделений сбит самолет противника». Итак, сбито три самолета…

Атмосфера постоянной лжи и неразберихи порой сгущалась так, что это сбивало с ног даже таких стойких людей, как комбат-1 Ширяев. Как-то в землянке, за водочкой, он разоткровенничался, спрашивает у Керженцева: «А скажи… было у тебя такое во время отступления? Мол, конец уже… Рассыпалось… Ничего уже нет. Было? У меня один раз было…»

Уж не вызывает удивления, что, случается, отстают в походе и разбегаются по своим деревням солдаты (когда армия оставляет их деревни); приходится комбату Ширяеву перед командирами рот даже пистолетом потрясти, пригрозить: «Если потеряется еще хоть один человек — расстреляю из этого вот пистолета».

Но бегут не только солдаты. Пропадает вдруг офицер Калужский. Вместе с подводой и солдатом. Хотят выжить.

«Народный монолит», как принято было тогда писать, подточен, и давно, встречным потоком: террором, разорением крестьянства, нескончаемым «пиром во время чумы» в иных генеральских блиндажах, увешанных коврами, куда адъютанты доставляют все новых ППЖ (походно-полевых жен).

Бегство Калужского, помощника по тылу, который — по должности — обязан снабжать начальство «всем необходимым», — отражение разброда, бездушия и своекорыстия в штабных «верхах»: ничто так не действует на человека, как пример высшего начальства.

Но большинство ведь не бежит, сражается до последнего. Их-то берегут? Какое!

… Матросы еще есть? — спрашивает поверяющий перед боем.

— Есть, человек десять, — ответили ему.

— Ну, тогда возьмешь, — успокоение говорит поверяющий.

«Еще есть…» Как о гвоздях, о карандашах!

Мы достигаем, наконец, глубин подтекста, порой, заметим, столь очевидных, что у критиков отнимался язык. Даже догадаться об этом было смерти подобно, не то что высказать…

Харьков был позором Сталина, я упоминал об этом. Вторичное наступление под Харьковом, предпринятое вопреки штабным расчетам, по личному и гневному приказу Сталина, привело к потере 750 тысяч солдат. После харьковской катастрофы И. Сталин, по рассказу маршала Баграмяна, отошел от непосредственного руководства операциями, доверив их, наконец, специалистам…

Харьков — больное место Сталина, «ахиллесова пята» гения. Кто посмеет об этом сказать?

Виктор Некрасов. «Надо еще поменять карту у Корсакова, — пишет он. — Так и не воспользовались мы той новенькой, хрустящей, с большим разлапистым, как спрут, пятном Харькова в левом углу…».

Но это лишь присказка…

В землянке друга «чадит лампа, сплющенная из артиллерийской гильзы. На стенке… вырезанный из газет портрет Сталина и еще кого-то — молодого, кудрявого, с открытым симпатичным лицом.

Это кто?..

— Джек Лондон.

— Вы любите Джека Лондона?..

— А его все любят. Его нельзя не любить.

Почти вся страница о том, как хорош Джек Лондон. А о Сталине, между прочим, ни слова. Чувствуя, что подставляет себя под удар, автор добавляет: «… Настоящий он какой-то (т. е. Джек Лондон. — Г. С.). Его даже Ленин любил. Крупская ему читала…».

Ну, это почти полное алиби.

Однако Виктору Некрасову неймется. Друг, у которого висели портреты Сталина и Джека Лондона, погиб. И автор вешает у себя портрет Джека Лондона, взятый из опустелой землянки. «Портрет Лондона я вешаю над столиком ниже зеркала».

А портрет Сталина как же? А вот так, остался в брошенной землянке. Не перенес его к себе лейтенант Керженцев. Без надобности портрет.

Таких эпизодов немало, и каждый из них вызывал тихий ужас у всех генералов увещевательных и карательных служб.

Не было, скажем, в те годы мысли еретичнее, чем мысль, что не гений Сталина, а горы солдатских трупов да — напоследок — второй фронт привели к победе.

Виктор Некрасов высказывает эти мысли, правда, осторожно, как бы сомневаясь вместе с солдатами, можно ли считать африканские события вторым фронтом.

Однако отмечает: «Сталин выступал шестого ноября… (со своим провидческим посулом «Будет и на нашей улице праздник». И — каков провидец!) «…Седьмого союзники высаживаются в Алжире и Оране…

Тринадцатого же ноября немцы в последний раз бомбят Сталинград… И улетают. В воздухе воцаряется непонятная, непривычная, совершенно удивительная тишина… Выдохся фриц. Это ясно». А. вот уже и вовсе без обиняков.

«Ширяев говорит, не поднимая глаз: «А все-таки воля у него какая… Ей-богу!» «У кого? — не понимаю я». (Ишь ты — не понимает Некрасов… — Г. С.)

— У Сталина, конечно… Ведь второй год лямку тянем. А он за всех думай…

Тебе хорошо. Сидишь в блиндаже, махорку покуриваешь, а не понравится что, вылезаешь, матюгом покроешь, ну, иногда там пистолетом потрясешь… А у него карта. А на ней флажки. Иди разберись… И вот смотри — держит всех нас…»

Испуг официальной критики был таков, что поначалу они подходили к книге, как к заминированному предмету.

«Держит всех нас…» Что автор хочет этим сказать? На что намекает?! Никто не смел выговорить публично, но все думали об одном и том же, зашептались в редакциях, в Союзе писателей; объяснено ведь черным по белому: «пистолетом потрясешь…»

Значит, получается по Некрасову, Сталин держит… трибуналами, заградотрядами МВД, расстрелами перед строем и на дорогах, пистолетами комбатов. Словом террором…

Каратели-то знали, сколько миллионов солдат расстреляно и брошено в лагеря — и во время войны, и после нее, когда стали возвращаться эшелоны с несчастными военнопленными! Сколько миллионов сгноили голодом и холодом!

Но трибунальские бумаги хранились за семью печатями. С грифом «СС» (совершенно секретно).

Что же делать? Отдавать автора под суд, конечно, закрытый, а книгу — немедля изъять? Или не заметить?

Тут уж как прикажут. На всякий случай начали в печати шельмовать, исподволь, осторожно. Зловеще замелькало на обсуждениях, в начальственных кабинетах расхожее словечко судебных следователей и номенклатурных критиков: «якобы…»

Якобы страхом держит! Якобы расстрелами!

Ан не вышло…

Виктор Некрасов был награжден Сталинской премией за 1947 год — для этого разъяренный бульдожистый Всеволод Вишневский всех на ноги поднял; понимал: уступит Фадееву, вычеркнувшему Некрасова из списка награжденных, отдаст молодого писателя на растерзание — самому головы не сносить…

Забыть ли Некрасову те дни? Он сам пишет об этом:

«Вы знаете, — сказал мне Всеволод Вишневский, редактор журнала «Знамя», где я был напечатан, закрыв дверь и выключив телефон, — Вас сам Сталин вставил. В последнюю ночь. Пришлось срочно переверстывать газеты».

Но уж более столь еретический текст не публиковался, так и остался — лишь в журнале «Знамя», десятом номере за 1946 год. Гора последующих лауреатских изданий погребла смертельно опасный оригинал раз и навсегда.

Вот каким он стал уже через год, в книге, вышедшей в 1947 году, в издательстве «Московский рабочий», которым руководил добряк Чагин, некогда покровитель Сергея Есенина: роковая фраза «держит нас всех» уточнена: «И вот смотри — держит же, держит… Весь фронт держит…» И хотя повесть отдельной книгой вышла через два года после победы, редактор на всякий случай — пронеси, Господи! — добавляет комбату Ширяеву веры и прозорливости: «И до победы доведет (Сталин то есть. — Г. С.). Вот увидишь, что доведет…»

Сличаешь журнальный и книжный тексты, и видишь — книга испещрена, перепахана редакторской рукой.

Виктор Некрасов даже присвистнул, когда я недавно показывал ему тексты. В те дни он, автор первой книги, и подумать не мог, что его смеют так «улучшать…»

Сейчас, из дали лет, особенно отчетливо понимаешь, что Виктор Некрасов прошел буквально по лезвию ножа.

Ни одной опасной темы «не забыл». Ни одной.

…Началась вакханалия официального сталинского шовинизма. Автор намеренно одного из главных героев вывел под фамилией Фарбер, да описал подробно, что он, Фарбер, «особо остро чувствует свою неполноценность»… Правда, Фарбер тут же увел разговор в сторону, мол, завидует Фарбер комбату Ширяеву, его силе и ловкости.

Но чтоб читатель, вдумчивый читатель, не дал себя увести в сторонку и ощутил направленность подтекста, Некрасов написал диалог Керженцева с резким правдивым разведчиком Чумаком. «А теперь расскажите о танках. Как фамилия того, второго, который подбил?» — спрашивает Керженцев. «Корф», — отвечает Чумак. — «Рядовой?» — «Рядовой». — «Это его первый танк? — не унимается Керженцев. — Награжден?» — «Нет». — «Почему?» — «А хрен его знает, почему. Материал подавали…»