Сергей Кара-Мурза - Покушение на Россию Страница 10

А смотрите, как СМИ целенаправленно разрушают образ учителя. В русской культуре фигура Учителя имела, если хотите, священную компоненту. Это наставник и подвижник. В массовой, приниженной школе настойчиво подчеркивается, что учитель — служащий предприятия, продающего услуги. На телевидении возник даже особый жанр рекламы — учитель представлен в безобразном, отталкивающем виде. Против него — вольные раскованные тинейджеры, стоящие на головах и кричащие: «У нас фиеста».

Полезно было бы всем прочитать программу «Яблока» в области образования. Вот их главная цель: «Сделать Россию открытой страной, все более эффективно и полно интегрирующейся в мировое сообщество. Для этого каждый выпускник школы, ПТУ, техникума и вуза должен обладать высокой конкурентоспособностью на отечественном и мировых рынках труда». Здесь — идея полной раскрытости России, втягивания ее в периферию глобального «рынка». Кого же должна готовить школа в такой России? Поденщика, конкурирующего на мировом рынке труда. Чтобы русский юноша мог оттеснить турка в драке за место уборщика в Гамбурге или марокканца на уборке апельсинов в Испании.

Тут уж каждый должен сделать свой выбор. По мне, так программа Явлинского — гибель России. Юноши и девушки России должны не на мировой рынок тянуться, а воспитывать характер и получать знания, чтобы своим трудом поднять Россию. Они должны выходить из школы как ответственные личности, различающие Добро и зло, а не как рабочее быдло для «мирового рынка».

Ноябрь 2001 г.

Русская идея: рубежи обороны

В новое тысячелетие наш народ вошел в состоянии смуты. Длится она уже целый век. Лишь на короткое время прямой угрозы с Запада, а потом большой войны в середине века народ соединился в одну семью. Но для этого пришлось каленым железом выжечь инакомыслие — инстинкт заставил на это пойти. Нам льстят, когда называют то время «казарменным социализмом». Это был «социализм окопный»! Но когда в тебя стреляют из всех калибров, окоп — самое лучшее место. Вокруг чего же мы тогда соединились в нашей земной жизни? В том, вокруг чего соединились, видимо, и была главная идея народа — она и есть русская идея.

Надо говорить именно о земной жизни, только в ней народ — главное лицо. Мне кажется, что когда русскую идею смыкают с Православием, то неправомерно смешивают небо с землей. Ведь перед нашим Богом все люди — братья. Души уже не принадлежат народу, они не носят ни сарафана, ни черкески, ни даже бренного тела. Конечно, совесть каждого народа задана его религией, но не сливается с нею. Мы получаем «сигналы свыше», но за свои идеи, слова и дела отвечаем сами.

Почему же только перед лицом угрозы уничтожения появилась в нас острая потребность соединения? Такая острая, что приняли и жертву коллективизации, и перегрузки невиданной индустриализации, и даже кровь ГУЛАГа. Думаю, здесь — одно из наших важных свойств, часть нашей идеи. Это — потребность мыслить, быть духовным странником и землепроходцем. Мы постоянно отрицаем свое состояние, принимаем, хотя бы в мыслях, состояние «другого». Для такого перемещения мы всегда имели пространство. «Россия — избяной обоз». Крестьяне убегали от власти в казаки, а казаки становились государственниками и шли осваивать Сибирь и Америку. И никто не становился «человеком массы».

Мы отказываемся от этого лишь в самый крайний момент и лишь на краткий исторический миг. Даже когда пришлось русским собраться в тоталитарное общество, это был тоталитаризм военного отряда, а не лагерного барака. Прошла смертельная опасность — и мы снова странники. Понятно, как дорого обходится всем нам эта роскошь — ничто так не губит наше благополучие, как всеобщее инакомыслие, эта наша свобода. Посмотришь, как удобно живет средний европеец и как он по-куриному мыслит, — и порой возникает соблазн: хоть бы какой-нибудь черт вышиб из наших голов это постоянное «отрицание отрицания». Поменял бы радость и мучение непрерывной мысли и сомнений на сытый комфорт.

Сохраним ли мы эту главную русскую волю? Гарантии нет. Уж очень большие силы нас подтачивают и соблазняют — и нужда, и телевидение, и учебники Сороса. Гарантии нет, но надежда есть. Пока что человек держится — Пушкин помогает и нужда ведь не только отупляет, но и просвещает. Да и Церковь православная подставила плечо, хотя, вроде, не ее это дело — поощрять свободомыслие. Но такова уж она, вырастила на нашей земле культуру, которая сделала русского человека соборной личностью, а не индивидом, не механическим атомом человечества. Самой Церкви, видно, трудно приходится с таким человеком, но, спасибо ей, не снижает духовного требования, не укорачивает человека.

Вот, для меня, первая ипостась русской идеи: человек — личность. Поднявшись до соборности, осознав ответственность, ограничив свободу любовью, он создает народ. А значит, он не станет человеческой пылью и в то же время не слепится в фашистскую массу индивидов, одетых в одинаковые рубашки («одна рубашка — одно тело»).

Мы не замечаем даже самые великие ценности, когда они привычно нас окружают. Не замечаем же мы, какое это счастье — дышать воздухом. Так же жили мы среди наших людей и не замечали этого их чудесного свойства — каждый из них был личность. Он все время о чем-то думал и что-то переживал. Посмотрите на лица людей в метро. Не боясь окружающих, люди доверчиво уходят в себя, и на лице их отражаются внутренние переживания. Один горестно нахмурился, другой чему-то улыбнулся. В метро Нью Йорка все лица похожи на полицейских — все одинаковы, все вежливы и все настороже. Они как будто охраняют хозяина.

Во время перестройки многим из нас, особенно из молодежи, устроили поездки на Запад. Организовали умело. Социологи знают, что при выезде за границу возникает эффект «медового месяца» — все кажется прекрасным, глаз не замечает ничего дурного. Длится это недолго, пелена спадает, и за изобилием сосисок, витрин и автомобилей начинаешь видеть реальную жизнь, и тебя охватывает неведомая в России тоска. Ощущение изнурительной суеты, которая бессмысленна и в то же время необходима. Это — конкуренция, «война всех против всех».

Я в 1989-90 гг. был в Испании, работал в университете. Тогда тема России была в моде, и у меня как-то взяли большое интервью для журнала. Под конец спросили, не хотел бы я остаться жить в Испании. Я люблю Испанию, но признался, что нет, не хотел бы. Как так, почему же? Я подумал и ответил попроще, чтобы было понятно: «Качество жизни здесь низкое». Еще больше удивились и даже заинтересовались. Как объяснить, не обижая хозяев? Говорю: «Я привык, чтобы ребенок на улице называл меня дядя, а не господин». Не поверили: какая, мол, разница. Пришлось сказать вещь более наглядную: «Выхожу из дома, а в закутке около подъезда на улице старик ночует, зимой. И качество моей жизни от этого низкое». Мне говорят: «Ладно, оставим это. Мы не сможем это объяснить читателю».

Сейчас я и сам вижу, что ничего им не объяснил — ведь и у моего дома теперь стоит нищий старик. Тогда я такого не предполагал. Сейчас видно, что нас затягивают в ту же яму, но не затянули еще. Я чувствую, что при виде нищего старика в московском метро у людей сжимается сердце. Одни подадут ему милостыню, другие отведут глаза, третьи придумают какое-то злое оправдание — но все войдут с этим стариком в душевный контакт, все чувствуют, что качество их жизни низкое. Стариков, ночующих на улице Рима или Чикаго, просто никто не замечает, как привычную часть пейзажа. Участь отверженных, если они не бунтуют, никак не касается жизни благополучных. Поэтому такое возмущение вызвали в Париже подростки, которые облили спящего нищего бензином и подожгли — они заставили общество вслух сказать вещи, которых никто не должен замечать.

Архитекторы перестройки, создавая «миф Запада», окунали наших людей в иностранную жизнь лишь на время медового месяца, на одну-две недели. И многие в этот миф поверили — вспомните, какую чушь писали в те годы о России почти все газеты и журналы. Сейчас многие хлебнули Запада уже по-настоящему и начинают трезветь. Как в начале века. И начинают понимать то, что скрывали и скрывают от нас перестройщики и реформаторы: главный смысл их дела — чтобы перестала наша земля и наша культура с детства растить человека как личность. И тогда устранена будет из человечества русская идея, к которой так тянутся люди, пока их не оболванят.

Угрозы для этой идеи, повторяю, сегодня очень велики. Провалилась перестройка — попытка средствами «культуры» разделить нас, отказаться от идеи братства, превратить народ в «гражданское общество». Горбачев и Яковлев — это не Лютер и Кальвин, их убогая и пошлая реформация провалилась. За дело взялись громилы — сломать наш стержень голодом, потрясениями, привычным видом страданий и крови. Одновременно подтачивают и те неброские вещи, которые хранят и передают детям смыслы нашей сущности — школу, литературу, песни. Сохранить все это, когда разрушители овладели силой государства, очень непросто. В такие моменты высвечивается вторая ипостась русской идеи, охранительная для первой, главной.