Ирина Ратушинская - Серый - цвет надежды Страница 10

И не лень ей, едва войдя в зону, устремиться к Наташиной постели и всю ее переворошить, охотясь за злополучными носками. И знает же, бестия, что Наташа всегда мерзнет и температурит, оттого и спит в шерстяных носках (одеяла-то у нас символические), и эти носки держит вместе с ночной рубашкой в постели, чтоб не смешивать с остальным барахлом. Потому что на двоих заключенных положена одна тумбочка — о двух полках и одном ящике. Туда — и письма, и зубной порошок, и одежду, и прочее. И хотя у нас пока по тумбочке на человека (бабушки уехали в ссылку, а «лишнюю» мебель спохватятся отобрать только через год) — все равно тесно. Ну, прикиньте сами: отберите из своих шкафов и гардеробов самое-самое необходимое, без чего никак не обойтись в ближайшие семь лет. Не забудьте пять книг (больше-то при себе держать нельзя!), письма и фотографии родных и друзей (ведь на годы…), марки, конверты, пресловутое нижнее белье, пару полотенец… Э-э, многовато набрали! Записная книжка с адресами — ни к чему, все равно отберут при первом шмоне. Заучите-ка лучше наизусть! Зубную пасту — в сторону, она по режиму не положена, а вот коробочку зубного порошка — так и быть, разрешат. А чего это носки у вас красного цвета? Вот напишут на вас рапорт, как на Лагле Парек в 85-м году, и полетит ваше свидание. Нет уж, не рискуйте. Спортивный костюм? Это еще зачем? Зарядку делать? Ну, зарядка по режиму не возбраняется, хотя времени на нее специально не отведено, а костюм лучше в тумбочке не держите — вышмонают. Лучше припрячьте где-нибудь подальше. Да и с бельем не перебирайте: положено вам один комплект на себя, один на смену. Ну, припрячьте еще что-нибудь на свой страх и риск, но вообще-то могут отобрать. Ладно, кончаю придираться. Вон у вас сколько барахла — в руках не удержите. Ну и попробуйте теперь разложить это все аккуратненько в тумбочку полезным объемом 30 х 30 х 70 см. Да так, чтобы Подуст не цеплялась. И не сомневайтесь: через годик вас уплотнят и довольствуйтесь тогда половиной объема. Конечно, можете держать свои вещи и в каптерке, да только она будет на замке, и открывать ее смогут только начальствующие офицеры, которые по неделе не будут появляться в зоне. Да еще и обыщут вас на выходе из каптерки: что такое вы волочете? Не много ли? А крысы, между прочим, в этой запертой каптерке прогрызут все ваши вещи, потому как вы не сразу догадаетесь выпилить нижний угол двери для кошки Нюрки, а окна в каптерке забьют стальными листами — чтоб не было доступа…

Тут-то я и посмотрю, где будут ваши носки. Но, может быть, Подуст к вам не придерется — она наметила себе в жертвы худенькую издерганную Наташу Лазареву, и не зря. Под следствием (у Наташи это был уже второй арест, а второй переживается всего тяжелей) она дрогнула. Написала покаяние, дала сделать телепрограмму со своим участием, получила тем не менее свои четыре года — но, правда, без ссылки, и КГБ готовил ее уже в стукачки на нашу зону. А тут-то резьба и сорвалась. И нагрудный знак Наташа сначала надела (потом сорвала с себя и кинула в печку), но доносить на людей, с которыми вместе баланду хлебала, отказалась наотрез. Да и кроме того, была она от природы человек непокорный и чуткий к несправедливости, а тут уже очень наглядно, кто люди, кто нелюди. Так с кем же ей быть? Все она нам честно рассказала, и мы ее прошлым не шпыняли, хотя на свободе нашлись умники, что «не простили измены». Что ж, это Христос учил прощать, а в моральном кодексе строителя коммунизма наоборот: нетерпимость и непримиримость. Широкий выбор. Но строители коммунизма из КГБ, конечно, никаких христианских чувств к Наташе не питали — так хорошо запугали, и вдруг она буксует! А ну еще пугнуть! Такую жизнь ей устроить, чтобы пятый угол искала! Вот и рвалась Подуст, как гончий пес, к Наташе, игнорируя попутно остальных.

На меня она вначале не кидалась. Конечно, приговор мой говорил сам за себя, но уж очень детский был у меня вид, и казалось ей, что внушить мне можно все, что угодно. Даже попробовала у меня наедине расспросить, какие разговоры ведутся в зоне, хотя никаких оснований для таких расспросов моя биография не давала. И даже то, что я ей сразу объяснила, что думаю об этих расспросах, и отказалась с ней беседовать с глазу на глаз, не вдохновило ее на подробную травлю. Личное чувство ко мне у нее появилось уже после первых наши голодовок. А пока она упражнялась над Наташей, попутно лягая Таню и Татьяну Михайловну.

И эту ее логику можно понять. Татьяна Михайловна Великанова — член инициативной группы по защите прав человека, в правозащитном движении с 68-го года, человек всемирно известный и, стало быть, общественно вредный. А потому как ни КГБ, ни Подуст не могут и в мыслях допустить, чтобы кто-то сам до чего-то додумался (бытие ведь, по их разумению, определяет сознание) то ищут дурных влияний. Ну, на свободе понятно — западные радиопередачи, больше советскому человеку неоткуда почерпнуть идеи о собственном достоинстве и правах. А в зоне-то приемник передает только московское радио! Значит, откуда? А это она, зловредная Великанова, нас портит! Тем более, что и старше всех и, безусловно, для нас — второго диссидентского поколения авторитет в спорных вопросах.

Таня Осипова считается «из молодых», ей в то лето только тридцать четыре года. Так зато посадили ее в 80-м году, а она до этого времени сколько успела наворотить! В одном ее обвинительном заключении — защита прав пятнадцати национальностей, это не считая прав общечеловеческих. И в «Хронике» участвовала, и в Хельсинкской группе работала, и к изучению законов имеет такую же нездоровую склонность, как Великанова. Это, пожалуй, поопаснее моих стихов. Или стихов Миколы Руденко, за которые села его жена Раечка. Хотя, конечно, и это безобразие: ну дали ему 7+5 — поэт и к тому же член Хельсинкской группы. А она, вместо того, чтоб отречься от такого отщепенца, моталась к нему на все свидания, да еще и стихи его невесть каким образом получала — и нет того, чтобы отнести в КГБ! Хранила, распространяла, наизусть учила — и все сберегла, даже то, чего сам Микола не помнил.

Повезло украинской словесности — как, может быть, никогда в ее истории — ну и посадили Раечку на 5+5.

Сами видите, читатель, что за народ собрался в зоне — ну как же без строгости? И поймите солдатскую откровенность старшего лейтенанта Подуст, когда она нам заявила:

— Мое дело — не доказывать вам вашу неправоту. У меня на это и образования не хватает, и язык не так подвешен. А моя задача гораздо проще — устроить вам здесь такую жизнь, чтоб вам больше сюда не хотелось.

И устраивала по мере сил и возможностей — с той мелочностью, до которой только может дойти сытая, дорвавшаяся до власти и истомленная скукой баба. И звали мы ее за это «белокурой бестией» — других, нефашистских ассоциаций у нас почему-то не возникало. А потому мы даже не очень удивились, когда списались тайком с мужской политзоной и узнали, что ее красивую, молодую, действительно белокурую и с большим вкусом одетую сотня лишенных общения с прекрасным полом мужчин называют Эльза Кох! На ту самую Эльзу Кох она показалась им похожа, которая, дрожа ноздрями от удовольствия, собственноручно порола и расстреливала в концлагере Равенсбрюк. А мой Игорь, который связи с мужской зоной почти не имел, параллельно и независимо от них назвал ее так же с первой встречи. Ну, правда, она ему в первое же его посещение заявила:

— А чего вы хотите? Я же их не заставляю, как уголовниц, мне сапоги лизать…

А, наверное, именно эту картину — как Малая зона лижет ей сапоги видела в самых сладких, несбыточных снах.

Глава десятая

В шесть утра — подъем. Это значит — придут дежурнячки нас пересчитывать (не сбежал ли кто?) и заодно смотреть, не лежит ли кто в постели. У обычных зэков пересчет происходит на построении: выстраивают всех, независимо от погоды, и не спеша считают — пока не пересчитают все две или три тысячи. Иногда уже выстроенные заключенные полчаса-час ждут, пока пересчет начнется. Да их еще и обыскать могут прямо в строю. Со мной потом в ШИЗО, в соседней камере, будет сидеть Юля Н., которая отказалась в строю задрать блузку. Потому что начальница Кравченко заподозрила — вдруг она под форменную блузку надела свитер «гражданского образца»? Ноябрь-то был холодный, с морозом. Так не вздумала ли она незаконно погреться? Ну, неисправимая преступница и не стала на морозе раздеваться, и получила девять суток (раздели ее, впрочем, все равно — силой).

У нас таких построений не бывает: и смысла нет (по пальцам можно сосчитать), и вопрос еще — согласимся ли мы строиться. А ведь каждый наш отказ исполнить очередную глупость администрация воспринимает как личное свое унижение — вот и не нарывается. Предлогов же для репрессий и без того хватает, один нагрудный знак чего стоит!

Итак, утро начинается с поблажки. Дежурнячки прогрохотали сапогами (и почему их никогда не научишь вытирать в дверях ноги?) и ушли. В следующий раз они придут часов в восемь — принесут завтрак. Это обычно каша в котелке: пшено или овес, или «анютины глазки». Так называется перловка, которая почему-то синеет, как только остынет. За синеву и название. Так ее, впрочем, зовут только в тюрьмах.